В тени горностаевой мантии

поселение, то, думаю, уменьшилося бы число оных.

Скоро под Мотронинским монастырем, где игуменом был деятельный пастырь, брошенный конфедератами в темницу Мельхиседек, Значко‑Яворский, объявился запорожский казак Максим Железняк. Он уже оставил было войсковое житье и перешел на послушание, готовясь принять иноческий чин, но голос скорби и боли народной снова призвали его в мир. Заложив стан в урочище Холодный Яр, Максим огласил, что имеет «золотую грамоту» от матушки‑царицы, призывающую постоять за православную веру и бить ляхов. Мотронинские монахи благословили его намерение, и со всех сторон в Холодный Яр стал стекаться народ, падкий до мятежа. Железняк объявил восстановление гетманщины, а всех примкнувших к нему назвал вольными казаками. Началось последнее восстание гайдамаков.

Восстания — не войны. В войнах армии воюют против армий. Мирные жители разоряются и гибнут в ходе боев, но это не есть самоцель войны. В каждом же восстании цель — насилие, грабежи и убийства, прежде всего, мирных жителей. В захваченных местечках гайдамаки отвечали полякам теми же зверствами, какие творили конфедераты.

Когда отряды восставших подошли к Умани, куда сбежалось все католическое и еврейское население окрестностей, на сторону Железняка перешел сотник панской надворной команды казаков Гонта. За ним последовали и другие казаки. Гайдамаки бурей ворвались в город. Не взирая на пол и возраст, они кололи пиками, рубили саблями и топорами людей. Запрягали ксендзов в ярма, гоняли по улицам, а потом водили в церковь и заставляли читать «Верую». За чтением били, потом выводили из церкви и резали, как скотину… В ближайшем католическом монастыре перебили не только духовных лиц, но и учеников бывшей там школы. Предводители восстания заявили о присоединении захваченных земель к России.

Но в планы императрицы пока не входило расчленение Великой Польши. На это было много причин, в том числе и отношение Австрии, Франции и Турции к пребыванию русских войск на сопредельной территории, и неподготовленность России к большой войне.

Генерал Кречетников велел одному из своих офицеров арестовать Железняка и Гонту. Тот хитростью повязал обоих и доставил в русский лагерь. Суда не было. Железняка наказали кнутом и отправили в ссылку в Сибирь, а Гонту выдали конфедератам.

Лучше бы его сразу казнили. По распоряжению региментария Ксаверия Браницкого поляки содрали со спины бывшего сотника двенадцать полос кожи и в заключение четвертовали… Гайдамацкий бунт пошел на убыль, дав неожиданное и вместе с тем давно предполагаемое следствие.

Один из гайдамацких отрядов, из разосланных Железняком и Гонтой, оказался в виду богатого пограничного селения Балта, отделенного малой речкой Кодымой от татарского местечка Галты. Селение Балта славилось своими конными ярмарками. Сюда приезжали ремонтеры из Пруссии и Саксонии. Сотнику отряда Шиле донесли, что в местечке много богатых евреев, греков, армян, турок и татар… Результат понятен. Гайдамаки разграбили, перерезали и перекололи всех иноверцев и ушли из Балты. Но тогда из‑за реки с татарской стороны пришли турки. Они стали грабить и бить оставшихся православных и подожгли предместье. Шило с отрядом вернулся, прогнал неприятеля за реку, а заодно разорил и разграбил Галту. После чего гайдамаки помирились с турками и даже поделили награбленное.

Узнав о событиях в приграничном районе, французские и австрийские дипломаты, давно искавшие повод отвлечь внимание России от Европы, усилили свою деятельность в турецкой столице… Напрасно посол Обресков заверял, что гайдамацкие бунтовщики являлись польскими подданными. Не помогли и 70000 рублей, посланные ему «Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большой силы лестным блеском золота…». Подкупленный визирь был сменен. А новый рейс‑эффенди прислушивался более к речам на французском языке. Переговоры кончились тем, что Обрескову и еще одиннадцати другим членам посольства были объявлены аресты. И турецкая сторона объявила России войну.

9

Утром, прибирая туалетный стол государыни, Анна обнаружила между табакеркой и флаконом с душистой эссенцией небольшое письмо без надписи, запечатанное облаткой. Сунув его за корсаж, фрейлина вышла в парадную уборную, где куафер Козлов заканчивал утреннее чесание волос императрицы и сооружение дневной прически. По случаю Катеринина дня[50] предстоял торжественный обед, на который государыня являлась в короне.

Как обычно, парадная уборная была полна народу. Екатерина оживленно беседовала с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, но тут же заметила вошедшую фрейлину.

— Простите, граф, — она подняла лицо к Анне. — Вы чем‑то озабочены, ma chérie?..

— Да, ваше величество, я нашла нераспечатанное письмо на вашем столе, — тихо ответила Протасова, — и подумала, может быть, вы захотите его сразу прочесть…

— Подождем до конца туалета. Добрый новость не приходит инкогнито… Иван Тимофеевич, — обратилась она к парикмахеру, — ты уже скоро заканчивать?

— Сей момент, матушка‑государыня, вот только букольки начешу на ушки. А то ведь ноне под корону головку‑то готовим.

Он засуетился, вытащил из жаровни щипцы, помахал ими в воздухе, прихватил прядь. В воздухе запахло припаленным.

— Не торопись, не торопись, Иван Тимофеевич, не сожги голову‑то. А то на чем короне держаться, не мудрено и потерять.

— Бог с тобой, матушка, как можно. Твоя корона — наша жизнь.

Он заложил последние букли, припудрил и отступил на шаг, чтобы оглядеть со стороны свое творение. Екатерина поднялась.

— Спасибо тебе, голубчик… Господа, всех вас я жду на обед в большой зал. Приходить вовремя и иметь добрый аппетит.

Она выразительно посмотрела на Анну и та, сделав общий реверанс, вернулась в опочивальню. Следом за нею вошла и Екатерина.

— Ну, давайте, ma chérie, будем посмотреть, что за новость содержит ваш письмо… — Она протянула руку и Анна подала ей листок. Екатерина повертела его в руках, взглянула на фрейлину. — Боюсь, мой королефф, это совсем не billet‑doux… Что вам говорит ваш сердце?

— Мне тоже кажется, ваше величество, что это не любовная записка. Но меня больше занимает мысль: кто мог положить ее на ваш столик?

— Ах, ma chérie, спальня императрицы — проходной двор. Но будем посмотреть, и тогда, может быть, получим ответ и на ваш вопрос.

Она сломала облатку, развернула послание и стала читать, прищуривая глаза. Постепенно лицо ее темнело, заливаясь краской гнева. Наконец она скомкала бумагу и швырнула ее в камин.

— Schweinehund![51] — Екатерина резко поднялась, подошла к окну, и некоторое время молча простояла, глядя на улицу. — Здесь говорится, что граф Григорий Григорьевич часто навещает какой‑то бани… И там в общество Offizieren[52] весело развлекаться с непотребные девки… А главное, все об это знают… Кроме меня. — Она еще помолчала. — Ты знала? — Фрейлина молча наклонила голову. — Так, почему молчал? — Голос императрицы задрожал и в нем послышались слезы. — Потшему я самый последний всегда узнаю о всякий свинство?..

— Простите, ваше величество, я виновата, но я не смела…

— Ты не смела… Ты знаешь, как я к тебе относиться… Уф!.. Господи, что, ему мало фрейлин, полный дворец девок…

Екатерина закрыла лицо руками. Анна видела, как сползает краска с ее щек. И пожалела, что сказала про каменноостровские бани Нарышкиной. Но уже через минуту государыня смотрела на девушку сухими и ясными глазами.

— Давай будем договориться с тобой. В наших делах никаких «не смела»! Это твой работ, служба по присяга, nicht war? Nun gut, dan haben wir sich verstendigen.