— Вот, выберите себе сами… по камешку.
Как два коршуна на добычу, кинулись обе бабы к ларцу…
— По камешку, я сказала… И потом, я хотела бы знайт его жизнь побольше. Про его
Она протянула руку, женщины послушно положили выбранные камни на ее ладонь. Екатерина внимательно осмотрела, заменила один, потом вернула оба алчным статс‑дамам и заперла шкатулку. Дамы переглянулись. Прасковья подтолкнула локтем Нарышкину.
— Давай, Анна…
Та вздохнула.
— Матушка‑государыня, по этой части у тебя наперсница особая есть. Она и в геральдии все ходы‑выходы знает… Мы вот, не спросясь тебя, ей такой урок заладили — все про сей предмет вызнать, мало ли понадобится. Призови ее, пусть поведает…
Сначала Екатерина рассердилась на самовольство:
— Разве я просила?
Но пока Прасковья Брюс тараторила, оправдываясь, подумала, что, пожалуй, то и лучше, что не сама она велела сведения собирать. Меньше болтать будут, коли не выйдет дело…
— Ладно, трещать‑то, зовите
Анна сидела в кабинете, разговаривала с камердинером Захаровым и ждала приглашения. Бумаги, полученные в герольдии от секретаря, были при ней.
Прибежала толстуха Брюсша.
— Аннеточка, машерочка, ее величество зовет, идем скоренько… Ты все ли приготовила‑то?
Анна Степановна с достоинством поднялась. Пожалованная в новый ранг статс‑фрейлины, уравнявший ее со статс‑дамами, она стала вести себя еще более независимо. Не отвечая, пошла к будуару императрицы. Предательства Прасковьи она не забыла и никогда не забудет. Придет срок…
— А, мой королефф, мы заждались. Анна Никитична сказала, что вы были в герольдии и вызнали кое‑что?..
Голос государыни был мягче теплого воска, даже с какой‑то заискивающей интонацией. Но Анна уже больше не поддавалась его обманному звучанию. Она присела в реверансе и ответила просто.
— Все что могла, ваше величество. Что там знают, то и я.
— Садись, рассказывай… Кто он, откуда, какого рода? Ты ведь у нас дока…
Анна разложила бумаги.
— Батюшка Григория Александровича, Александр Васильевич Потемкин, происходил из смоленских дворян. Был небогат. Одначе, не сие обстоятельство примучивало его, а вот не дал ему до старых лет Господь наследников. Так он и жил с супругою своею мелкопоместным помещиком в сельце Чижове близ Смоленска.
И надобно же такому случиться, что приехал он как‑то в свое село Малинино, и у соседей в Скуратове, что по киевской дороге, увидел нечаянно молодую вдову. Увидел, да и влюбился без памяти…
— Эко, — не утерпела Брюсша, — не зря говорят: «Седина в бороду — бес в ребро».
— Помолчи, Прасковья, — одернула торопыгу Анна Нарышкина. — Годы от соблазна не затулье. Я тоже про то слыхивала, влюбился он, матушка‑государыня, так, что скоро и обрюхатил. Пришел свататься и объявил себя вдовцом.
Анна молчала. Она была рада, что эта часть рассказа ее минует. Екатерина всплеснула руками.
— Это при живой‑то жене?..
— Ну?.. Сродникам‑то что? Не до разборов, знамо, рады сбыть‑то вдову с рук да еще с приплодом. Сыграли свадебку. А как молодые из‑под венца вышли, он ей и повинился…
— Ах, батюшки… — Екатерина закрыла руками лицо. —
И поскольку Анна продолжала молчать, затараторила Прасковья Брюс:
— А то! Молодая, ясно дело — в слезы. Требует свидания с утаенной женою. Поехали в Чижово. Там кинулась она в ноги законной‑то супруге, убивалась, что поверила обманщику, что затяжелела… И вот, надо же, та, видя горе такое молодой вдовицы ли, кого ли, уж не знаю, но пришла в сострадание. Сама уже летами преклонная и в супружестве счастия не видавшая, объявила, что идет в монастырь…
—
— Да уж… В общем, скорым пострижением она утвердила сей брак. От него‑то и родился Григорий Александрович.
— Ты молодчина. И откуда ты узнаешь про все про это?
— Ну, слухами земля полнится, Катиш, да и не сидели мы с Анной‑то Никитичной тоже руки сложивши. Знали, что пожелаешь все в дотошности вызнать. Это у Анны Степановны кругом друзья‑доносители. А мы все за кровные старались… Сколь денег одних крапивному семени переплатили…
Нарышкина подхватила:
— Страсть, страсть, ваше величество. Чиновники, как один, аки псы алчущие, кровососы. Рубликом там, али перстеньком не отделаешься…
— Ладно, будет вам… Сами хороши. Небось знаете — без награждения не оставлю. Продолжай, Прасковья.
— А далее чего?.. Дальше возрастал он в деревеньке у батюшки годов до семи, когда старый
— Укатали, стало быть, сивку, крутые‑то горки?
— Да ему уж, не за восьмой ли десяток перевалило, а Дарье‑то Васильевне, еще лет с тридцать было… Осталась она обратно вдовою, да с мальцом… Ну, материно воспитание, сами знаем, какое… — Она осеклась и виновато посмотрела на Екатерину, но та и глазом не моргнула, и Прасковья продолжила: — Сперва обучался он в Смоленской семинарии, понеже предназначался в духовное звание. Только после повезла она сыночка в Москву, отдала в учение к Литкелю, что в Немецкой слободе школу держал. От него он и в университет поступил. Очень памятлив был и в учении боек.
— Это и я слыхала, — Екатерина оживилась. — Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой.
— Дале пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.
— Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать, сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще… Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему‑то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять… За что и изгнан был из стен альма‑матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».
Думал он в монахи податься, да куды там… Агромадного росту, лицом красив и мужественен, умом беглым, а паче нравом честолюбивым, не менее как в митре видел себя. Думаю, паче всего приверженность к плотскому его не пустила, — Прасковья подтолкнула Нарышкину локтом и статс‑дамы
