шкур спущу! Так и знай!
Я чудом выскочил из-за стола и выбежал во двор. Теперь, кроме руки, горела и спина.
Конечно, я ожидал, что за содеянное Даша меня по головке не погладит, но чтобы так отхлестать…
Спать я лег в чулане, от ужина отказался.
Уснуть долго не мог. Думал, как быть. Даша приказывает «вытравить», «вывести эту гадость», а того не знает, что она — на «вечную память». Но в покое, чувствую, все равно не оставит… А про школу я как-то и не подумал. Действительно, случись нашему директору Ивану Павловичу увидеть татуировку, он может круто дело повернуть.
Но что предпринять? Может, Маза все-таки знает какое-нибудь средство против «гадости»? Ну-ка, я завтра спрошу у него.
С этой мыслью и затих.
Назавтра я первым был у Мазы. Про наказание — ни слова, а только соврал, будто не нравятся мне буквы: кривые они у меня получились, потому прошу подсказать средство, как их вывести.
— Я лучше на пальцах выколю, — без нотки раскаяния сказал я.
— Кривые, говоришь? — не поверил Маза. — Скажи лучше — сдрейфил. А еще орла на груди хотел… Ладно, знаю я один метод. Нужно татуировку порезать безопасным лезвием, а потом на двое суток приложить к этому месту свежее мясо воробья…
Уже через полчаса я сидел в зарослях конопли за огородом и лезвием безопасной бритвы резал опухшие пальцы. Резать мешала кровь, и я ее то и дело вытирал шершавыми листьями конопли.
Поймать или подбить воробья было просто — их у нас под стрехою не один десяток. С четвертого выстрела из рогатки я уложил беспечно прыгавшую по двору птичку.
Сам ободрал воробья, отрезал кусочек мяса, привязал его белой тряпицей к руке.
И стал ждать.
Порезанное место зудило. Я ощутил жар в теле. Но понимал, что это состояние временное, скоро пройдет.
Даша, заметив повязку, спросила:
— Вытравил?
— Угу, — буркнул я.
— То-то же, — сказала она, видимо, довольная своим методом воспитания.
Через сутки боль не прошла, а мясо стало неприятно попахивать. «Как бы заражения не было», — с опаской подумал я. Но тут же успокоил себя: раз Маза говорит — двое суток, значит, ничего страшного, значит, это проверено.
Наступил вечер, вонь усиливалась, а жар не спадал. Еще полсуток терпеть!
Ночью мне снились кошмары. Я падал в пропасть, тонул в бурном половодье, мою левую руку терзал орел, похожий на того, что нарисован на груди у Мазы.
От этих кошмаров я и проснулся. Я весь дрожал. Повязка с руки слетела.
Уже рассвело. Я потихоньку пробрался к окну, чтобы посмотреть, исчезла ли наколка.
Краснота увеличилась, тушь под кожей ни капельки не рассосалась. «Обманул, выходит, Маза!» — мелькнула горькая мысль.
Я осторожно, чтобы никого не разбудить, достал с полицы пузырек с йодом и пробкой смазал красноту. Порезанное место защемило, я сжал зубы, чтобы не застонать.
От отчаяния и досады на глазах появились слезы. Даром я резал руку, даром мучился двое суток. Ну, брехун Маза!
Что же сделать ему в отместку? Ага! Вот что: я разоблачу Мазу. Скажу всем ребятам, что он обманщик, что он такой-сякой и вообще учит нас нехорошему делу. Давайте, скажу, не ходить к Мазе, пусть он один печет картошку, курит свой вонючий табак и выкалывает себе русалок.
Маленько успокоившись, я лег досыпать. Спал долго и, по словам Даши, крепко. Два или три раза разговаривал во сне, все жалел какого-то воробья.
ПАСТУХ
Осип Грачев, колхозный конюх, сидит на низкой завалинке своей хаты, опершись на неошкуренную ореховую палку и дымит толстенной самокруткой. Он собрался на конюшню и перед дорогой, по обыкновению, не спеша курит, жмурясь от дыма и восходящего солнца. Время от времени Осип заходится кашлем — на недавней войне в легкие был ранен, — но самокрутку не бросает, а, наоборот, старается погасить кашель глубокой затяжкой.
Я стою перед ним босиком, переминаясь с ноги на ногу. Осип, конечно, думал, что я покурить к нему пришел, и, когда додымил самокрутку до пальцев, протянул окурок мне:
— На, а то помрешь, кхе, кхе… Не вырастешь, раз смальства куришь.
Я взял окурок, но уходить не торопился. Я мялся, попеременно шевеля лопатками, и не знал, с чего начать.
И наконец промямлил:
— Ваших гусей кто стережет?
Осип часто заморгал:
— Никто. А что, опять на огород к вам зашли?
— Не-е… Можно, я буду их… стеречь?
Ну, вот и сообразил Осип, куда я клоню. Положил палку на завалинку, разогнулся.
— Ты — гусей?
— Я.
— Ды хоть счас их выгоняй, вот орут; проклятые, во дворе. Стереги, а то я с ними замучился, они, враги, так и норовят в кок-сагыз или в чей огород сбежать… Хотя постой-ка: а Дашка согласна?
Старшая сестра моя была против моей затеи. «Пастух мне нашелся, — ругала она меня. — У Грачевых гуси сумасшедшие, перебьет кто — вот и подзаработаешь…»
Однажды, когда я опять завел разговор о гусях, к нам зашла соседка, тетка Дуня. Узнала она, чего я хочу, да и советует Даше:
— Ды супостат с ним, пусть стерегет, глядишь, на штаны с рубахой к школе заработает.
Даша отступила, пробурчав скорее для вида:
— Пусть что хочет, то и делает.
Ура, радовался я. Значит, не буду целое лето полоть огород, заготовлять на зиму корм для козы. Это страшно противно, надоедливо, неинтересно — рвать в колхозной конопле траву и сушить ее. То ли дело — стеречь гусей! Я еще в прошлом году сколько раз вместо Витьки Серегина и Кольки Моряка стерег! Они на обед или куда еще уйдут, а я присматриваю за их стадами. Никогда друзей не подводил, по их возвращении все гуси всегда были на виду.
— Так согласна Дашка-то? — повторил вопрос Осип.
— Согласна.
— Смотри, это дело такое. Садись, угощу, так и быть, крепачком.
Осип оторвал мне прямоугольничек газеты, достал грязно-красный кисет из кармана фуфайки, сыпанул мне и себе мелко натолченного самосада.
— Счас погонишь или когда?
Вообще-то я собирался стеречь с завтрашнего дня, но, боясь, что Осип может передумать, выпалил:
— Счас, счас!
— Завтракал?
