вахту заканчивали строго по расписанию — хоть часы сверяй. А здесь порядки попроще, можно и загодя смотаться.
Больше часа одиноко просидела Раиса в редакционном кабинете, отрешенно созерцая через окно пустынный перекресток, над которым медленно сгущались сумерки. Глухая тишина медвежьего угла просачивалась в здание, заполняла его по самую крышу, расползалась по помещениям, изгоняя из них последние воспоминания о дневной жизни.
От тишины и безлюдья в Раисиной голове возникали разные мысли. Были они тягучие и муторные, под стать окружающей обстановке. Думалось, например, во что же выльется ее, так стремительно возникший, и, если здраво рассудить, ничего путного не сулящий роман с нетрезвым, безалаберным следователем, у которого в мозгах, похоже, резвятся таракашки. Чаяния о замужестве показались вдруг Раисе смешными и даже неприличными, и от этого сделалось обидно и неловко.
Вспомнилось, как однажды собралась она поутру домой после, прямо скажем, развеселых выходных. Переночевать в теплой компании уговорил ее один симпатичный молодчик с личной «иномаркой». Дескать, сейчас он поддатый, за руль нельзя, а утром домчит с ветерком. Она, конечно, не из-за этого осталась, просто молодчик понравился. И, надо сказать, не разочаровал. А наутро она проснулась — его и след простыл вместе с «иномаркой».
Точно такое же было чувство. Вроде, ни на что особенное не рассчитывала, а обманули, оказалось — верила.
И еще подумалось, что он, следователь этот, наверняка не всерьез плел всю эту ахинею. В том числе и про ужасы свои. Надо же чем-то бабе мозги пудрить.
Другого, видать, ничего не нашел. Она его за муки полюбила, а он ее… как водится, надул.
Про замуж — это уж точно спьяна. Но, признаться, поверить Раисе ужасно хотелось.
Хоть и не стоило, чтобы опять не попасть в идиотское положение. Такой вот порочный круг, Эх, дура ты, дура!..
Однажды, на заре своей неудавшейся супружеской жизни Раиса, по-страшному ревнуя чертова хоккеиста, позволила облапошить себя молодой грязненькой цыганке, отдала ворожее золотое кольцо, немалую сумму денег. Понимала, что дура, но просто не знала уже, на что понадеяться. В итоге, конечно, ни кольца, ни денег, ни хоккеиста. Когда цыганка не явилась на рандеву в назначенный срок, Раиса словно очнулась: кинули, как последнюю!.. Ревела тогда ужасно, и не из-за убытка, а потому именно, что дура.
Выходило, что цыганка та никуда не отлучалась далеко, плелась всю жизнь следом, да похихикивала, выглядывая из-за угла.
Раиса чувствовала, что расклеилась. К тому же воспоминание о Сергеевых бреднях оживило вдруг в памяти жуткие слухи, порхающие по поселку, да так явственно оживило, что даже померещилась в дальнем, сумрачном углу кабинета косматая оскаленная морда. Раиса поежилась. Ну, прекрасно, остается только самое себя напугать.
Раиса стыдилась своей черствости, но похождения озверевшего медведя на нее особого впечатления не производили. Как-то в голове не укладывалась, что рядом, в двух шагах, могут твориться такие вещи. Ладно еще где-то там, за тридевять земель… Впрочем, она понимала, что это всего лишь защитная реакция психики, и сейчас, сидя в покинутом здании посреди пустынного поселка, вдруг как-то разом по-настоящему перетрусила, но не медведя даже, а бог весть чего, быть может, подступающей темноты.
Где-то в глубине замерших помещений звякнуло железо. Должно быть, это уборщица орудовала ведром. Кто же еще?! Тьфу ты, как на душе-то скверно… Вот и у него, наверно, тоже, у следователя Сереженьки. Откуда это у него? А всё оттуда же: утром в трамвай зайдешь — там угрюмые рожи; на работе — они же, напуганные увольнением; газету откроешь — вранье, криминальная мертвечина и сладко- розовые муси-пуси впридачу; вечером телек включишь — или полуголые пляшут, или какие-то жлобы умертвляют друг друга изощренными способами. А в родном подъезде недавно труп нашли… А Сереженька этот сам в дерьме ковыряется. Кому-то, может, и ничего, а он впечатлительный…
Где-то опять лязгнуло ведро. Раиса резко поднялась с места. Могут и запереть сдуру, потом хоть в окно вылезай. Она набросила куртку и, распахнув дверь, шагнула в неосвещенный коридор.
Дверь за Раисиной спиной по причине сквозняка захлопнулась с пушечным грохотом.
Раскатистое эхо подхватило припозднившуюся журналистку и помчало ее к выходу.
Только оказавшись на ступеньках крыльца, Раиса почувствовала облегчение. Глупо, конечно. Чего испугалась? Медведи-людоеды водятся в лесу. Раиса усмехнулась.
Впрочем, и в коридорах власти их предостаточно.
На улице заметно похолодало. Порывами налетал промозглый ветер, хамски подталкивал женщину в разом озябшую спину, заставлял ускорять шаг. Она до подбородка затянула «молнию» куртки, набросила на голову капюшон. «Так, ну и куда же мы теперь? — подумала с невеселой усмешкой. — Где по нас соскучились?»
Но отчетливо представлялось, что особенно-то не соскучились нигде.
Нет, всегда, конечно, найдется местечко, где и приветят, и обласкают… Тот же Иван Иваныч, например. А что? И про обиды забудет, примет, небось, но первому разряду и счастлив останется. Можно, в крайнем случае, вернуться в общагу, сиречь гостиницу. Но тут же вспомнились обшарпанные двери вдоль провонявшего клозетом коридора; отчего-то постоянно влажная койка в трехместной комнате.
На Раису опять накатила жуть, но теперь уже от мысли, что она, в сущности, никому не нужна в этот холодный, слякотный, нагоняющий тоску вечер. Мелькнула в памяти строчка из песни никому не известного полубродячего «барда», которого она встретила как-то в гаме очередного «творческого» застолья и притащила в студию.
«Из вежливости скажут мне: ночуй. Здесь притерпелись к мелким неудобствам…»
Вот именно. Вот так оно и есть.
Бард, на людях изображавший из себя крутого парня, временами, когда он перебирал струны, казался Раисе беззащитным в своей бесхитростной душевной обнаженности.
Вечером, после записи, она пригласила дебютанта в гости, а потом даже впала в заблуждение, что повстречала наконец человека, от которого ее не воротит наутро.
Бард, однако, после третьего визита куда-то пропал недели на две. Она уже вся извелась, когда он, наконец, позвонил и осипшим голосом наплел невразумительных объяснений. Позже выяснилось, что причина исчезновения заключалась в запое, каковые все чаще следовали друг за другом. Бард объявлялся время от времени с опухшей физиономией и громадным букетом в трясущихся руках. Речь его бывала прерывиста, а движения ломки. Пребывая с похмелья в немощи, гость робел попасть в Раисину постель, но его уже туда и не звали. Вскоре приятельница, бывшая в курсе их отношений, подвела итог, определив барда выразительным неологизмом «гитараст».
Стоя посреди темной, продуваемой ветром улицы, Раиса испытала нечто, похожее на отчаяние.
Вдруг где-то неподалеку возник стук спотыкающихся шагов. Оглянувшись, она рассмотрела на перекрестке неясный человеческий силуэт. Прохожего мотало от одного края тротуара к другому. Производя руками неопределенные жесты, он рассуждал о чем-то вслух, но слов при этом разобрать было невозможно. Заметив одинокую женщину, сельчанин изменил маршрут.
— Зинка… грызть твою мать! Чо лазишь в потемках?! …На последних метрах, остававшихся до знакомого подъезда, Раиса, задыхаясь, замедлила бег, но по лестнице поднялась достаточно резво, нервно нажала кнопку звонка.
Открывать не торопились, и она, позвонив еще дважды, с содроганием представила, что придется отправляться в обратный путь, и еще не известно, окончательно ли потерял ее из виду ночной гуляка. Но тут за дверью послышались шорохи, щелкнул замок, и Раиса, не раздумывая, юркнула в образовавшуюся щель.
В прихожей под потолком горел матовый плафон, полоса света проникала в комнату.
Там, на неприбранном столе поблескивало бутылочное стекло, в воздухе плавал табачный дым.
Вид Сергей отчего-то имел переполошенный, будто ожидал увидеть не Раису, а бог весть кого. И вообще, нехороший был у человека вид и определенно нетрезвый.
— Привет, — сказала Раиса. — Что ли, не узнаешь? Или кого ждал, а? Может сейчас не я по расписанию? — И поморщилась от собственного тона.
