больше. Я в первый раз в жизни видел настоящий допрос и не совсем понимал его смысл: почему Бублика по десять раз спрашивают об одном и том же, почему задают какие-то дурацкие вопросы, которые к Морготу и не относятся вовсе? Это потом я понял, что поймать ребенка на лжи очень легко, да не только ребенка. Вот поэтому Макс накануне и не велел нам врать, лишь скрывать то, что можно скрыть. Бублик был очень серьезен, сосредоточен, отвечал коротко - как учил Макс. Я бы так не смог. И Силя тоже.
- Если тебя начнут спрашивать, - зашептал Силя мне в ухо, - реви громче, понял?
- А то я сам не догадался, - ответил я.
Первуня дрожал, и в том, что он в случае чего разревется, никто не сомневался.
Кто-то из солдат принес нам мороженого. Бублик его съел, а никто из нас троих так и не смог впихнуть в себя ни кусочка. Я почему-то боялся, что оно отравлено, хотя это было глупо: они хотели успокоить нас и расположить к себе.
Только однажды Бублику изменило хладнокровие, когда миротворец спросил его, как часто Моргот вступал с ним в интимную связь. Я не понял этого вопроса - честно, не понял. Я слышал о гомосексуализме и знал в общих чертах, что такое «интимная связь»: в кино это часто показывали. Но объединить между собой Моргота, интимную связь и гомосексуализм мне в голову не приходило. Бублик же поднялся, у него дрогнул подбородок, и он громко ответил в лицо миротворцу:
- Моргот нам как брат. А ты - козел и извращенец, понял? Знаешь, что за такие слова на зоне бывает?
Миротворец рассмеялся и усадил Бублика на место.
Обыск внизу давно закончили, а Бублика спрашивали и спрашивали. Мне казалось, он спокоен, в то время как меня с каждой минутой все сильней и сильней охватывал озноб: я ждал и боялся, что сейчас на вопросы придется отвечать мне. И я не смогу сделать это так, как Бублик. А потом, выговорив ответ на какой-то глупый вопрос, вроде - откуда у нас в подвале телевизор, Бублик вдруг упал со стула. Взял и упал, даже не подставив руки, прямо головой на пол. Мы с Силей вскрикнули хором, а Первуня прижался ко мне и спрятал лицо у меня на груди. Миротворцы засуетились вокруг Бублика, ругались между собой по-своему, брызгали ему в лицо водой, вызвали кого-то сверху, с аптечкой, и уложили Бублика на кровать. Мы с Силей разревелись одновременно, как только на нас посмотрели повнимательней. Не потому, что так было надо, а потому что испугались.
Тогда я не понял, почему Бублик потерял сознание, а сейчас это болью сжимает мне сердце: в каком колоссальном напряжении он пребывал все это время, как мучительно обдумывал каждое слово, как боялся сделать что-то не так! Ему было всего двенадцать лет, и он сумел все сделать правильно.
Они убрались ближе к полудню. Бублик потом сказал нам: они не имели права нас допрашивать, вообще не имели! Только с разрешения опекунов в присутствии адвокатов и каких-то там представителей. Может быть, поэтому миротворцы не стали сообщать о нас в милицию и никто не забрал нас в интернат. Да, они нарушали законы, но делали это осторожно, когда были уверены, что никто их в этом не уличит.
- Я проклинал себя, - Макс закрывает лицо руками, - я проклинал свою осторожность! Я никогда себе этого не прощу… Лучше бы я приехал за этими чертовыми фотографиями! Но прошло три дня, я не был уверен, что за подвалом не наблюдают. Сенко отпустили через сутки, он их не интересовал, им и в голову не могло прийти, что он имеет к этому хоть какое-то отношение. По поводу фотографий и документов, которые Сенко якобы делал для Моргота, все сработало идеально - майор из паспортного стола не сразу, но признался в том, что иногда за деньги мог выдать фальшивый паспорт. Они все это делали, никто не удивился. Сенко ничего не знал ни о Стасе, ни о Морготе. У нас было два осведомителя, один - «наш», а второму мы платили. «Наш» сутки через двое дежурил на проходной, а тот, которому мы платили, служил кем-то вроде делопроизводителя. Через него проходили ордера, внешние бумаги, отчеты. Не все, конечно, но нам и это было очень важно. Кроме того, парень был не в меру любопытен, что тоже нам очень помогало. От него я знал, что Стася ничего обо мне не сказала. Ордер на обыск подвала появился через сутки после задержания Моргота. Обычно о месте жительства спрашивают сразу. Или он соврал, или промолчал - не знаю. Я даже не поговорил с ним, даже не рассказал, как надо себя правильно вести! Я не сомневался, что он расскажет им все, рано или поздно. Я увез маму к моим знакомым и не появлялся дома.
- Почему? Почему он должен был все рассказать? Вы так уверенно говорили о Стасе…
- Потому что Стася любила меня, - его лицо искажается, он криво закусывает губу и сжимает кулаки. - Она не могла этого сделать. Я не могу о ней говорить…
- А Моргот?
- А Моргот не выдержал бы и одного удара по почкам… Он… Я не осуждал его, не подумайте. Никто бы из наших его не осудил, а я - тем более. Я всю жизнь смеялся над ним, а он на самом деле чувствовал острей. Не только боль. Для него это было… это было невозможно. Все это, понимаете? Там даже помочиться нельзя без того, чтобы этого никто не увидел. Моргот же каждую секунду думал о том, как он выглядит. Это смешно, конечно, для меня смешно. А для него это было важно, эти его позы, маски… Он мог неделю не выходить из дома, если, получив по носу, запросил пощады. Он переживал такие вещи очень тяжело, он считал себя слабаком, и был слабаком, но он очень не хотел им быть, и надеялся всех обмануть, и самого себя - в первую очередь. Мне это трудно объяснить. Это для любого человека было испытанием, и мало кто его выдерживал. Они у каждого находили уязвимые места, а у Моргота их и искать не пришлось. Я боялся, он убьет себя. Я не спал ни одной ночи, я не мог есть. Два самых близких мне человека… Ребята меня поддерживали, конечно, но что они могли? И все это случилось по моей вине!
- Вы ни в чем не виноваты. Не надо так думать.
- Да, мне повторяли это изо дня в день!
Сейчас, когда я знаю больше, чем все участники этой истории по отдельности, я могу представить себе происшедшее в некоторых подробностях и понять, что произошло на самом деле. Моргот наотрез отказался рассказывать о своем пребывании в военной полиции, и я не настаивал. Но я знаю, что он с самого начала выбрал единственно верную линию поведения, просчитал в деталях, что про него может быть известно, а чего о нем никогда не узнают. Это была самая убедительная роль в его жизни - роль незадачливого любовника Стаси Серпенки, того самого много о себе думающего слабака и пижона, в меру хитрого, чтобы обмануть девушку, но так и не сумевшего пробиться к ее шефу. Моргот спасал свою жизнь: если бы стало известно о том, сколько он знает о цехе и о сделке по его продаже, я думаю, он бы не вышел оттуда живым. Инстинкт самосохранения толкает людей и на более невероятные поступки, но меня до сих пор удивляет, почему Моргот не потерял голову, как сохранил рассудочность и хладнокровный расчет, полностью лишившись мужества и самоуважения? Да, он был актером, возможно, актером с выдающимся талантом, потому что жил в своих ролях и верил в них. И выбранная роль вписалась в ситуацию идеально, словно он задумывал ее заранее, с самого начала, когда в первый раз появился в «Оазисе». Но как он удержался в рамках этой роли? Он, как эквилибрист, прошел по тонкой, туго натянутой проволоке и ни разу не оступился.
Лео Кошев был поражен этим не меньше меня.
- Полиция в первый же день засомневалась в причастности Громина к пропаже документов. Во-первых, они не очень-то доверяли моему сыну. Во-вторых, подпольщик не будет кричать на каждом углу, что он подпольщик. Это смешно. А о причастности Громина к Сопротивлению говорил и мой сын, и некоторые его друзья, и девица, с которой он тоже состоял в связи. Но у полиции не было других версий и подозреваемых, поэтому они проверяли эту версию со всей тщательностью. На вторые сутки после его ареста их сомнения превратились в уверенность. И я бы думал так же, как они, если бы не его появление ночью у моего дома. Это были два разных человека. У меня даже мелькнула мысль о двойнике. Мне говорили, что на допросах Громин расклеился сразу, к тому же оказался истериком, а такому человеку никто бы не доверил серьезной информации. Сначала его показания были сбивчивыми и противоречивыми, как это обычно и бывает с обычным человеком после первого потрясения, но по мере того, как электрошок излечивал его от истерии, полиции становилось ясно, что Громин не лжет: он с радостью рассказывал и о том, о чем его не спрашивали. Я не мог этого понять: то ли передо мной был профессионал высшей квалификации, то ли мне приснилось его появление возле моего дома. Этот человек не мог передавать информацию по заданию: никто бы, повторяю, не доверил ему информации! Но о ночном приходе ко мне и о блокноте он не сказал ничего.
