— Поэтому мы изучали гравитацию, и мы изучали вакуум.
Джамил боялся снова оказаться в дураках, но по выражению ее лица он видел, что на этот раз не ошибся. «М. Осват, Г. Фюст». Соавторы основополагающей статьи, о которых не было известно ничего, кроме сокращенных имен.
— Ты дала нам Новые Территории?
Маржит слегка кивнула:
— Грейс и я.
Джамила переполнила любовь к ней. Он подошел и стал на колени, чтобы охватить ее за талию. Маржит коснулась его плеча:
— Не надо, вставай. Не делай из меня бога, от этого я только кажусь себе старой.
Он поднялся, застенчиво улыбаясь. Любой человек в беде заслуживал его помощи — но если он не был перед ней в долгу, то понятие долга вообще теряло смысл.
— А Грейс? — спросил он.
Маржит отвернулась.
— Грейс завершила свою работу, а потом решила, что она, все-таки, трагедиец.
Изнасилование стало невозможным. Пытки стали невозможны. Бедность исчезала. Смерть удалялась в космологию, в метафизику. Сбывались все ее мечты. И для нее, внезапно увидевшей их сбывшимися, все оставшееся в мире стало скучным.
— Однажды ночью она забралась в печь в подвале ее здания. Ее кристалл выдержал пламя, но она стерла его изнутри.
Уже наступило утро. Джамил начинал терять чувство реальности. Маржит должна была исчезнуть под светом дня, как видение, неспособное удержаться в повседневном мире.
— Я потеряла и других, дорогих мне людей, — сказала она, — Мои родители. Брат. Друзья. Так случалось со всеми вокруг меня, в те времена. Я не была исключением: горе все еще было обыденностью. Но, десятилетие за десятилетием, век за веком, мы стали незначительны, те из нас, кто понимал, что означает потерять кого-то навсегда. Нас теперь меньше, чем один на миллион.
— Долгое время я держалась со своим поколением. Были анклавы, были гетто, где все понимали «старые времена». Я провела двести лет замужем за человеком, написавшим пьесу «Мы, которые знали мертвых» — пьесу ровно настолько претенциозную и жалобную, насколько ты можешь понять из названия, — она улыбнулась воспоминаниям. — Ужасный, пожирающий себя мирок. Если бы я осталась там дольше, я бы последовала за Грейс. Я бы молила о смерти.
Она взглянула на Джамила:
— Такие люди, как ты, привлекают меня: люди, которые не понимают. Ваши жизни не пусты, не более, чем были лучшие моменты наших собственных жизней: все это спокойствие, эта красота и счастье, которые придали ценность жертвам и борьбе насмерть.
— Трагедийцы ошибались. Они все поставили с ног на голову. Смерть никогда не придавала смысла жизни, всегда было в точности наоборот. Весь ее пафос, все ее значение были украдены из того, что с нею прекращалось. Ценность жизни всегда оставалась полностью в ней самой — а не ее потере, не в ее хрупкости.
— Грейс стоило дожить, чтобы увидеть это. Ей стоило пожить достаточно долго, чтобы осознать, что мир не превратился в пепел.
Джамил сидел молча, обдумывая эту исповедь, пытаясь проникнуться ею в полной мере, чтобы не расстроить Маржит еще сильнее бестактным вопросом. Наконец, он решился:
— Тогда почему же ты отказываешься от дружбы с нами? Потому что мы для тебя — дети? Дети, и не понимаем, что ты потеряла?
Маржит яростно замотала головой:
— Я не хочу, чтобы вы понимали! Люди вроде меня — единственное проклятье этого мира, единственная отрава, — она улыбнулась при виде опечаленного Джамила и поспешила остановить его, прежде чем он принялся заявлять, что ничем подобным она не была. — Не в том, что мы говорим или делаем, не в тех, к кому прикасаемся: я не говорю, что мы запятнаны в каком-то напыщенном мифологическом смысле. Но когда я покинула гетто, я обещала себе, что не возьму прошлое с собой. Иногда это обещание легко держать. Иногда нет.
— Ты нарушила его сегодня, — попросту сказал Джамил, — и никого из нас не поразило молнией.
— Я знаю, — она покачала головой. — Все же, было неправильно рассказывать тебе то, что я рассказала, и я буду бороться, чтобы вернуть себе силы молчать. Я стою на рубеже двух миров, Джамил. Я помню смерть, и всегда буду помнить. Но сейчас моя работа — охранять границу. Не давать этому знанию проникнуть в мир.
— Мы не такие хрупкие, как ты думаешь, — возразил он, — Мы знаем, что значит терять.
Маржит серьезно кивнула.
— Твой друг Чусэк растворился в толпе. Так теперь это работает, так вы спасаете себя от удушения джунглями разрастающихся связей и от разделения на изолированные группы театральных актеров, бесконечно играющих одни и те же роли.
— Вы нашли свои маленькие смерти — и я называю их так не в насмешку. Но я видела то и другое, и, уверяю тебя, это не одно и то же.
В последующие недели Джамил полностью восстановил свою жизнь, какой он устроил ее для себя в Нетер. Пять дней из семи отдавались трудной красоте математики. Остальное было для друзей.
Он продолжал играть в футбол, и команда Маржит продолжала выигрывать. Но в шестом матче команде Джамила наконец-то удалось забить гол. Они проиграли всего три-один.
Каждый вечер, Джамил боролся с одним вопросом: В чем именно состоял его долг перед ней? В вечной верности, вечном молчании, вечном послушании? Она не взяла с него слово молчать, вообще не взяла с него обещаний. Но он понимал, что она полагалась на его уважение к ее желаниям, и какое право у него было поступать иначе?
Через восемь недель после ночи, проведенной с Маржит, Джамил оказался наедине с Пениной, в комнате в доме Джореси. Они говорили о старых временах. Говорили о Чусэке.
Джамил сказал:
— Маржит потеряла кого-то очень близкого.
Пенина непринужденно кивнула, но свернулась в удобной позе на диване и приготовилась запомнить каждое слово.
— Не так, как мы потеряли Чусэка. Совсем не так, как ты думаешь.
Джамил говорил и с остальными, с одним за другим. Его уверенность прибывала и убывала. Он заглянул на минуту в прежний мир, но не претендовал на понимание его обитателей. Что, если Маржит сочтет это хуже чем предательством — сочтет новыми пытками, новым изнасилованием?
Но он не мог стоять в стороне и оставить ее добровольно терзать себя.
Труднее всего было поговорить с Езекилем. Джамил провел болезненную, бессонную ночь накануне, пытаясь понять, не окажется ли он в этом разговоре чудовищем и мучителем детей, воплощением всего, против чего Маржит верила, что борется.
Езекиль плакал, не скрываясь, но он был далеко не ребенок. Он был старше Джамила и душа его закалилась лучше, чем у любого из них.
Он сказал:
— Я предполагал такое. Думал, она могла пожить в злые времена. Но я так и не нашел повода спросить.
Три пика вероятности встретились, растеклись в плато, поднялись сияющей башней.
Ведущий произнес:
— Пятьдесят пять, девять десятых. — Самый впечатляющий гол Маржит за все игры.
Езекиль радостно завопил и побежал к ней. Когда он поднял ее на руки и закинул на плечи, она засмеялась и позволила ему. Когда рядом встал Джамил и они сделали трон для нее из скрещенных рук, она
