лучший, разумнейший способ покорить женщину – прямая, открытая атака.
И вот, узнав как-то, что Фанни одна дома, послал ей роскошный букет цветов из оранжереи со вложенной в него запиской такого содержания: ежели, мол, склонны принять домогания любящего сердца, оставьте заднюю садовую дверцу открытой. Бывают случаи, когда подобные предложения быстрее всего приводят к цели.
Застигнутая врасплох неопытная девушка приняла по неведению букет. Это ловко было задумано.
Другое какое-нибудь послание насторожило бы, остерегло ее, но цветы так по-девичьи невинны, безобидны, – что тут можно заподозрить?
Лишь когда посыльный удалился, заметила Фанни записку среди цветов и, выронив ее из рук, словно большого ядовитого паука, бросилась к старухе Крамм, которой с рыданиями поведала о случившемся. Ей казалось, что она уже опозорена.
Вскоре пришла Тереза, и они с г-жой Крамм вскрыли еще не распечатанное послание. Фанни была безутешна, когда болтливая Краммша рассказала ей о заключенном в нем предложении; она всерьез решила, что, приняв письмо, навсегда себя обесчестила, и до того взволновалась, что, несмотря на утешения двух добрых женщин, всю ночь металась как в лихорадке.
Вот как чувствительна чистая душа к первому же прикосновению грязи.
Обе патронессы замыслили отплатить виновнику этого горя. Ох и мстительны же эти старухи! Оставили калитку открытой, подглядели, когда пожаловал кавалер, заперли ее, а сами из чердачного окошка стали по очереди наслаждаться зрелищем, как мечется попавший в собственную западню соблазнитель, угодивший в им же вырытую яму бравый охотник. А с началом дождя со мстительным удовлетворением отправились спать, положив ключи под подушку и злорадно прислушиваясь к частому щелканью дождевых капель по стеклам.
Форменный этот провал только подогрел охотничьи страсти. Осрамиться перед ребенком, дать себя провести старухам – этого сам «esprit du corps»[188] уже не позволял так оставить, и спасти общее реноме вызвался Абеллино. Со спесивой самоуверенностью предложил он пари на любую сумму, что год спустя гурия будет жить у него, подразумевая, естественно, отнюдь не женитьбу.
В следующее воскресенье Фанни изумительно спела в соборе «Stabat mater»; слушали ее с истым благоговением.
Принаряженная по-воскресному старуха Крамм, сидя у бокового придела, таяла от умиления и вдруг услыхала восторженный шепот рядом:
– О, как прекрасно, как возвышенно!
Она не могла не обернуться и не посмотреть, кто это разделяет с таким пылом ее восторги, и увидела скромно одетого господина с черным крепом на шляпе, как раз отиравшего свои обращенные к небу глаза. Это был Абеллино Карпати.
– Восхитительно поет, не правда ли, сударь? – сказала добрая женщина с гордостью.
– Ангельски. Ах, сударыня, не могу без слез слышать этот гимн.
И чувствительный юноша опять поднес к глазам платок.
Потом ушел, ни слова не сказав больше своей соседке.
Что с ним? Какой удар постиг беднягу?
Краммша еле дождалась следующего воскресенья, снедаемая желанием узнать, что за горе у таинственного незнакомца. Но придет ли он опять?
Он пришел. На сей раз они поздоровались как старые знакомые.
– Видите ли, сударыня, – признался печальный юный кавалер, – и у меня была лет десять назад возлюбленная, невеста, которая пела столь же восхитительно. «Stabat mater» слышу я будто из ее уст. Но в тот самый день, на который назначена была наша свадьба, она скончалась. А на смертном одре взяла с меня обещание: если повстречается мне когда-нибудь столь же хорошо поющая духовные гимны бедная юная особа, ежегодно жертвовать ей три тысячи форинтов в память о ней на усовершенствование в сем высоком искусстве – и в том обрести утешение. Ее пожелание дополнил я лишь одним условием: особа та столь же целомудренна должна быть и чиста, как она сама, любимая, незабвенная моя Мария.
И юноша снова прижал платок к глазам.
«Какая непритворная скорбь!» – подумала его почтенная слушательница.
– К великому моему огорчению, сударыня, я должен признаться, – дрогнувшим голосом продолжал денди, – что целых восемь лет не мог выполнить воли своей суженой. Кому оказывал благодеяния, преуспевали в учении, но не блистали добродетелью. Со стыдом вспоминаю я о них, хотя некоторых свет и окружает поклонением. Что ни попытка, то новое разочарование.
Тут он прервал свою речь и предоставил г-же Крамм опять целую неделю для раздумий над этой необычной историей, о которой она, однако, никому словом не обмолвилась.
В ближайшее воскресенье Абеллино явился вновь.
До конца гимна он молчал, хотя по лицу его было видно, что хотел бы о чем-то спросить, но не решается. Все-таки желание пересилило.
– Простите, сударыня, что обременяю вас расспросам«. Вы, кажется, знаете особу, которая поет. Не поймите меня превратно, но я столько раз уже обманывался в своей доброте, что не решаюсь теперь ни с кем знакомиться ближе, не наведя предварительно справок. Слышал я о семействе этой девицы вещи преудивительнейшие: нравы будто бы там отнюдь не самые строгие.
Тут и у старухи язык развязался.
– Уж какие там они, родичи ее, не знаю, только она сызмальства с ними не живет, и душенька невинная у Нее, как у ангелочка, а воспитывается она в правилах таких добродетельных, что, окажись сейчас одна хоть среди кого, никакой грех ее даже близко не коснется.
– Ах, сударыня, вы меня просто осчастливили.
– Почему, сударь?
– Потому, что подали мне надежду наконец-то упокоить душу моей Марии.
С этими словами он снова ушел, дав Краммше еще неделю на всякие размышления.
В воскресенье же целиком доверился славной женщине.
– Ну, сударыня, я удостоверился, что ваша подопечная вполне заслуживает моего покровительства. Знаменитая артистка выйдет со временем из нее – и, что всего важнее, женщина редкой добродетели. Но надо очень ее беречь. Я узнал, что с ней уже пробовали затевать шашни некие богатые молодые люди. Сударыня, будьте осторожны и предупредите тех, кто за ней смотрит: пускай смотрят получше. Роскошь, она и самых стойких людей может ослепить. Но я твердо положил себе избавить ее от коварных интриганов. Пусть станет артисткой! Голос у нее, особенно если хорошо его поставить, такой клад, что все эти кавалеры со своими доходами нищими покажутся в сравнении с ней. А коль источник богатства окажется в ней самой, он и невинности ее угрожать перестанет!
У Краммши полное понимание нашли эти доводы. Уже и собор ей театром риоовался, и рукоплескания не терпелось въявь услышать.
– Два года – и она будет само совершенство. Средства потребны для этого совсем небольшие, главное – прилежание. А что понадобится, я охотно одолжу сообразно с моим обетом. Я ведь не безвозмездно даю, не в дар, только взаймы; разбогатеет – и вернет мне на поддержание следующих, остальных. Ежемесячно я буду выдавать вам триста форинтов на покрытие необходимых расходов по обучению, но ей самой прошу вас не говорить, что это от мужчины, иначе может и не принять. Скажите, что от благотворительницы Марии Дарваи – таково имя моей покойной невесты. Она и вправду ей эти деньги посылает, только с неба. У меня же требование лишь одно: невинность свою блюсти. Если ж узнаю я о противном, конец всякому покровительству. Итак, вот деньги на первый месяц, извольте получить и израсходовать по назначению. Еще раз прошу – ни слова обо мне! Ради самой же этой славной девушки. А не то люди сразу дурно истолкуют, вы же знаете.
Добрая женщина приняла деньги. И почему было не принять? Всякий на ее месте сделал бы то же самое. Подал разве этот тайный доброхот малейший повод для подозрения? Он же неизвестным захотел остаться, незнакомым, сам о шашнях предупредил и безупречной нравственностью обусловил свои благодеяния. Чего же, кажется, больше?
Госпожа Крамм взяла деньги и потихоньку наняла учителей музыки и пения для Фанни. Только ей
