осыпающаяся лепнина: виноград, птицы, цветы…
— Дом как дом, только на последних этажах мастерские.
— Какие мастерские?
— Мастерские художников.
— Я думала, что ты архитектор.
— А я и то и другое. Только архитектурой я на жизнь зарабатываю, а картины пишу просто так, для души.
Мы поднялись на последний шестой этаж, где на площадке была всего одна дверь.
— Заходи и постой минуточку, я только свет включу: в прихожей лампочка перегорела, а у меня до всего руки не доходят.
Я застыла в недвижимости, а Никита пропал в темноте. Послышался какой-то посудный грохот, чертыханье, и сразу появился первый свет. Потом еще и еще, и постепенно стали выступать из темноты куски большой необыкновенной квартиры.
— Проходи, — позвал меня Никита, — теперь можно.
Я вошла и остановилась посередине большой комнаты, не зная, куда деть руки. Почему-то это меня очень занимало. Я помялась-помялась и, за неимением лучшего, засунула их в карманы шубы.
— Как у тебя необыкновенно, — сказала я лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
По дороге я растеряла всю смелость свою и отвагу, и в новых предложенных обстоятельствах чувствовала себя довольно неловко.
— Это мастерская моего отца, — объяснил Никита, помогая мне раздеться, — я теперь здесь живу.
— Теперь живешь? А раньше?
— А раньше жил с женой и сыном.
— Здесь?
— Нет, конечно. У нас есть, вернее была, квартира. Но сейчас я живу здесь один.
— Не сложилось? — спросила я.
— Долго рассказывать, — уклончиво ответил Никита.
— Бывает. Я тоже живу одна.
— Я почему-то так и подумал. Кофе хочешь? — предложил он.
— Почему-то хочу.
— Ну, устраивайся здесь, а я на кухню.
Кухни как таковой не было. Просто часть комнаты с окном была отгорожена от остального пространства вертикальными жалюзи. Было еще два окна, но они находились где-то под потолком, и к ним вела винтовая металлическая лестница. Там, на втором этаже, видимо, находилась спальня. Хотя второй этаж был не совсем полноценным этажом, а просто высокое пространство комнаты разделили надвое широким просторным балконом, который напоминал овальный фуражечный козырек. Он нависал над большей частью мастерской и, казалось, не очень надежно держался на четырех деревянных столбах. Всю свободную стену занимали картины, пустые рамы, какие-то железные приспособления, и чудом закрепленный старый мотоцикл висел высоко и небезопасно. С потолка спускался вентилятор, больше похожий на перевернутый вертолет, служивший заодно люстрой. Мебели почти не было. Два разнокалиберных дивана, кресло-качалка, шикарное кожаное кресло у компьютерного стола, журнальный стол из стекла и металла и в углу большая тумба с телевизором и какой-то музыкальной аппаратурой.
У лестницы, на корявом старом пне, стоял большой круглый аквариум. Я подошла ближе и не увидела в нем ничего, кроме камней и водорослей.
— Знакомься, это Маруся, — сказал Никита, выходя из кухни с туркой в одной руке и двумя керамическими кружками в другой.
— С кем это ты меня знакомишь? — удивилась я.
— С Марусей. Маруся — моя рыба, неужели не видишь?
Я стала внимательно всматриваться сквозь аквариумное стекло и наконец узрела между камнями невзрачную маленькую рыбку какого-то непонятного цвета.
— Где ты ее взял, такую страшную?
— В метро купил.
— В самом деле, в метро? — не поверила я.
— Ну не совсем в метро, — Никита постучал пальцем по толстому аквариумному стеклу, — мужик в переходе пристал: «Купи, да купи!» Ему, видимо, на бутылку не хватало, а Маруся должна была эту проблему решить. Он держал бедную в целлофановом пакете, такую жалкую, такую тоскливую… Глаза грустные- грустные… Ну я и не смог пройти мимо. Дай, думаю, возьму на жареху, все равно дома жрать нечего.
— Ну ты зверолюб. А почему не съел, почему Марусей назвал?
— В твою честь! Разве не ясно?
— Ну все! Поразил и смял. Всем буду рассказывать и гордиться. Раньше именами любимых женщин звезды называли, «мерседесы» всякие. А мной рыбу назвали. Причем серую и холодную.
— Ну, может она и холодная, но никак не серая. И вообще, эта рыба с ярко выраженной индивидуальностью.
— И в чем же эта индивидуальность проявляется? — удивилась я.
— А в том, что Маруся показывается только тем, кто ей понравился, а те, кто ей пришелся не по душе, ее в упор не видят. Для них она в невидимку превращается.
— А ты желание загадывать не пробовал?
— Пробовал, то-то и оно! — обрадовался Никита.
— И что, сбылось?
— Еще как! Вот загадал, пусть мне Маша позвонит, и ты тут как тут, по моему хотению, по Марусиному велению.
— Да иди ты?
— Точно говорю.
— А самому, без рыбы, слабо было позвонить?
— Ты просто меня опередила.
— Да, я такая! — возгордилась я. — Звонить всегда, звонить везде, до дней последних донца. Звонить и никаких гвоздей — вот лозунг мой и солнца.
— Солнце мое, пойдем наверх, я покажу тебе вид из окна.
И действительно чего тянуть, подумала я. Там наверху у него кровать и все такое. Для чего я, собственно? Не кофеи же распивать?
9
Если человек долго голодал, прямо-таки помирал с голоду, то его сразу кормить досыта никак нельзя, он может умереть.
Если человек долго не трахался, то с ним тоже нельзя так сразу помногу и подолгу, он может концы отдать и улететь на небо. Хотя не так давно я уже пыталась что-то подобное проделать. Но, видимо, энергии было еще недостаточно. И вот только теперь, основательно подзаправившись, лежу я на большом пушистом облаке и рассматриваю пальцы своих ног.
— У тебя пальцы на ногах точеные, как пульки, — сказала как-то Юлия, — я бы за такие обалденные пальцы все свои ноги отдала.
— Спасибо. Но я как-то к своим пальцам больше привыкла, — ответила я.
— Вот смотрю на тебя, Маня, и не понимаю, что мужики в тебе находят? — продолжала Юлька. — Пальцы это, конечно, хорошо. Но их редко кто видит, а кто видит, тот в пальцах ни фига не разбирается. Всем подавай ноги, задницу, грудь. А мимо такой высокоинтеллектуальной штуки, как пальцы ног — заметь,
