поддается ей и идет за ней вглубь, играя, искрясь, фантазируя. А она ползет к нему на коленях — только не оставь, только не уходи. А мужики этого не любят, они же, ё-мое, охотники. А тут жертва сама на все согласная.
И самое смешное в этом, Юль, что он, в фильме-то, ее тоже любил. Любил. И был исключительным по-своему. Помнишь, как он ей говорил? Я хочу о тебе заботиться. Можешь себе представить? У нас же в стране эту фразу ни один мужик до конца выговорить не сможет. Только до половины. «Я хочу…» И все! А дальше по прайсу: «Я хочу есть, я хочу пить, я хочу спать». А уж если вдруг «я хочу тебя» — все! Нирвана наших дней, сбыча мечт, высший пилотаж! Как же! Он сказал: «Поехали!» — и махнул рукой! И тут уж ты расстараешься, чтобы оправдать, угодить, не ударить в грязь лицом — и вдоль по Питерской вприсядку.
И чего, казалось, бабе не хватало? Одевал, обувал, посуду мыл. И пустяка какого-то требовал: послушной быть и разнообразной. А разнообразия всякие он сам и придумывал. Но тот фокус с лесбиянкой совсем ее добил.
Хотя нет, сломалась она раньше. Помнишь, Юль, там художник один был, талантливый очень. И она его открыла, и хотела, чтоб и все о нем узнали. Устроила выставку, вытянула его из глуши какой-то деревенской. Короче, тусовка, пати, вернисаж. Народ отрывается, жрет, пьет. И всем, по большому счету, глубоко наплевать и на художника этого и тем более на его картины. И он сидит в углу один, использованный, затраханный и никому не нужный. И она смотрит на него и понимает, что она такая же, как и он. Что ее так же, со всей любовью и во все места, не спрашивая, не думая, не подозревая. И никому нет дела до того, как ей чувствуется, как можется, как переживается. Потому что это не жизнь, а рок. И надо бежать, спасаться, хватать себя за волосы и вытягивать из этого болота. И она уходит — как на рельсы бросается. Что там дальше? Бог весть.
— Не понимаю! — заорала Юлька. — Для чего все это, ты можешь мне растолковать? Это же саморазрушение, самоубийство, садомазохизм!
— Наверное, — сказала я и взяла сигарету. — Но понимаешь… Как тебе объяснить… Он же тоже… Он же тоже завяз, втянулся, захлебываться стал. И что? Какие выводы? Ну, остановись! Подумай! Она же живая! Ребро твое, почки, печень, сердце! Полюби ее, не в смысле «поимей», а в смысле «пожалей»! Что же ты сделал, дурачок? Кого удивил? Чему удивился? Доказал себе в который раз, что баба друг человека? Порадовался?
— Вот они у меня все где! — Юлька ударила ребром левой руки по внутреннему локтевому сгибу правой. — А ты говоришь любовь. На фига она нужна? Не понимаю! То ли дело секс. Все ясно, понятно, разложено по полочкам, лавкам и кроватям, все известно, описано и изобретено. Оргазм на оргазме лежит и оргазмом погоняет.
Юлька победоносно посмотрела на меня и довольная собой закурила.
— Я иногда думаю, Юль, ты не поверишь, — осторожно произнесла я, — а по мне, так лучше бы этого секса не было совсем.
— Ты чё, Мань, совсем уже? — изумилась Юлька.
— Я не знаю, — замялась я, — может быть, и совсем… Но смотри, Юль, что получается, все же окончательно на почве секса повернулись. Быстрее, дальше, больше… Спорт высших достижений. Кто, кого, как, чем и как долго. И если ты не взял, не достиг, не смог, не показал, не выложился, не успел, не дал, не кинул, не довел и тысячи других «не», то ты и сам недочеловек. И хотя бабы тоже стали рыпаться и стремиться, желать и иметь, мочь и требовать, все равно, по большому счету, мы так и остались лишь снарядом для достижения высшего олимпийского наслаждения. Завидуйте, боги! Но боги не дураки, на то они и боги. И если одной рукой они дают, другой тут же отбирают. Хотите сексуальную революцию? Нате, берите! Пользуйтесь на здоровье, торопитесь, жизнь коротка, и в ней все надо попробовать! Но заплатите за это одиночеством, страхом, бессонницей, безверием, белой горячкой, наркотической ломкой, ночными кошмарами, жизнью самой!
Я задохнулась, осмотрелась по сторонам и замолчала.
Передо мной сидела Юлька, какая-то маленькая, испуганная и взъерошенная.
— Ты плачешь, Маня? — тихо спросила она.
— Нет, Юля, я смеюсь, — ответила я.
— А хочешь, я тебе бальзамчика накапаю?
— Какого еще бальзамчика?
— Бальзам «Московия» — сплю спокойно я, — отчеканила Юлька рекламный слоган и потянулась к своей сумке.
— Сейчас как дам по морде, — вяло ответила я и пошла в спальню.
Пятый сон Марьи Ивановны
Лето в тех краях, где прошло мое детство, мало похоже на лето. Скорее оно похоже на пыточную камеру в плавильном цехе. Рано или поздно что-то произойдет. Солнечная лава перельется через все небесные затворы и рухнет на город, сжигая все на своем пути.
Но это будет потом. А сегодня летняя среднесуточная температура колеблется в пределах от тридцати до тридцати пяти градусов. А это значит, что днем жара достигает своего апогея где-то к полудню, и стрелки термометров начинают дергаться между сорока и пятидесятью вплоть до позднего вечера. К ночи жара ослабеет, но ветер, набравшись дневного пустынного жара, остывает медленнее, и его жалкие потуги, направленные на обеспечение города прохладой, оказываются лишь потугами, не приносящими наслаждения ни ему, ни его постоянному партнеру — городу.
Собрали кучку невинно обреченных и бросили на освоение пустынных земель — как к стенке поставили. А осваивать ничего не надо, все освоено до нас. Змеи, скорпионы, пауки и мерзкие квартирные тараканы величиной с ладонь чувствуют себя там как дома. Причем давно. Когда нас, нежных, белых, ласковых, еще и в помине не было. Как вида, как класса, как отряда. Кто мы такие? Млекопитающие? Звучит заманчиво. Но где же взять в пустыне млеко, если там и с водой не все в порядке?
В пустыне свои законы, свои правила, своя игра. Здесь выживает сильнейший. «Рожденный ползать, летать не может». И слава богу! Редкая птица долетит до середины Сырдарьи, не опалив при этом крылья и не превратившись в птицу-гриль. Это вам не «ой, Днипро-Днипро», который широк, могуч. Это Сырдарья, речка переплюйка, пересекающая пустыню Кара-Кум ровно посередине и несущая свои желтые воды к Аральскому морю. Вернее, несла. И даже была судоходной. Но борьба за рис обернулась гибелью для реки. Где она теперь заканчивается, сходит на нет, высыхает под адскими лучами, так и не достигнув моря, ставшего лужей? И только корабли на его берегах напоминают о парусах, штормах, рыбах и о счастье. Трудном рыбацком счастье, что осталось где-то далеко, в незабываемом и несбыточном прошлом.
Я помню дикий пляж на берегу Сырдарьи. В реке никто не купается. Слишком сильное течение. Да и вода, несущая тонны песка, мутная и тяжелая как ртуть, совсем не приносит облегчения и прохлады. Граждане отдыхающие собираются на высоком крутом берегу, у источника. Так празднично и многообещающе они называют вонючий сероводородный фонтан в центре круглого неглубокого бассейна. Из бассейна выходит узкий железобетонный желоб, который спускается вниз метров на тридцать и там резко обрывается над берегом реки, служившим когда-то строительной свалкой.
Мои сердобольные одноклассницы вытащили меня из дома, из моего самовольного и самодостаточного заключения и в приказном порядке повели на улицу с целью подлечить ультрафиолетовыми лучами, горячим кислородом и водой, пахнущей гнилью и тухлыми яйцами.
Нашим любимым развлечением было строительство запруды в бассейне перед желобом. Большие вроде девочки, а замашки детские.
Из камешков, кирпичиков, песочка и других подручных средств возводилась небольшая запруда. И когда воды в бассейне набиралось достаточно, все садились паровозиком в желоб и ждали, чтобы кто- нибудь сверху открыл заслонку и вода, сметая на своем пути все препятствия, с бешеной скоростью понеслась вниз, с грохотом врезаясь в наши спины, покрывая нас радужным фейерверком брызг и заглушая наши восторженные и счастливые крики.
Так же было и в этот раз. Вместе со всеми я честно и трудолюбиво строила запруду, вместе со всеми привычно и комфортно устроилась в желобе, вместе со всеми закрыла глаза в предвкушении удовольствия и приготовилась ждать. Но случилось непоправимое.
То ли воды в бассейне было слишком много, то ли я не успела уцепиться как следует за стенки
