девочку и уехала. А папа остался. И забыл, что у него есть, то есть была, дочка. Маленькая такая, беленькая. Ни письма, ни открытки. Зачем? Она же маленькая совсем, не поймет. И забыл папа про девочку, как будто ее и не было, и не вспоминал больше никогда. А потом взял и умер. А девочка сразу заболела. Простой такой детской болезнью, и тоже чуть не умерла. После того как папа ее бросил и ушел навсегда уже по-настоящему. Но девочка выжила. У девочки к тому времени был другой папа. Не такой хороший, как первый, но и не самый плохой. И девочка полюбила своего второго папу, как только могут любить маленькие девочки, которые уже прошли один раз через потерю. И пусть они в первый раз не поняли ничего, не осознали по глупости, по малолетству, но где-то в памяти это отложилось и зарубцевалось.
И жили они с новым папой счастливо, но недолго. Второй папа тоже уехал и забыл про девочку еще быстрее, чем первый. А девочка и не переживала сильно. Девочка уже привыкла, что самые любимые и дорогие в один прекрасный день берут в руки чемодан, закидывают туда трусы, майки, рубашки и брюки и уходят. А девочки остаются. Остаются ждать кого-нибудь другого, нового, любимого.
А чтобы девочке не было так скучно, к ней снова подбирается беда со смуглым и прекрасным лицом молодого и красивого солдатика, которому девочка нужна только на час. За это короткое время все можно успеть, всего достигнуть, все познать, полюбить и отмучиться. И снова девочка на краю. И ангелы машут крыльями над ее головой. Машут и плачут. И девочка в двух шагах от подвала, от грота, тоннеля, кончающегося тьмой.
Но небеса ее милуют и отпускают на время. Живи, девочка, радуйся. Только береги себя, не смей больше так сильно, так безоглядно, так смело.
Однако девочка выросла и не хочет слушаться. Девочка снова — на те же грабли. И как! До закушенных губ, до крика, до крови. И все было хорошо. Еще лучше, чем снилось. Они любили друг друга горячо, преданно и верно. Они были одинаковы в своих надеждах, помыслах и желаниях. Ничто не предвещало беды. Но на то он и конец, чтобы подкрасться незаметно. Мальчик уезжает, а девочка, как обычно, остается. И все повторяется, все закольцовывается. Полгода девочка ест, пьет, гуляет, ходит в школу, а в свободное от этих занятий время лежит лицом к стене и водит пальцами по обоям в поисках невидимых насекомых. Зачем ты так мучаешься, девочка? Мы тебе поможем! Мы тебя заберем.
Наступает лето. От мальчика ни слуху ни духу. Вот и хорошо, вот и славно. Девушки-подружки берут девочку под белы рученьки и ведут за собою к быстрой речке, крутому бережку. А солнце горячее, а вода в речке мутная, так и манит, так и зовет…
— Прекрати, Маня, я больше не могу, — взмолилась Юлька и взяла дрожащими пальцами со стола сигареты, — ты сумасшедшая. Ты все это придумала. Я больше ничего не хочу слышать. Тут нет никакой связи. Все в одной куче: отцы, отчимы, девочки, мальчики… Хватит себя жалеть. У нас полстраны без отцов живут — и ничего, не умирают. А первая любовь, она на то и первая, чтобы быть несчастной.
— Ты не слышала меня, Юля.
— Не слышала, не слышу и слушать не хочу. Все это фигня на палочке! — сказала Юлька и налила себе водки. — Будешь?
— Нет. Я не хочу.
— А как же Бородин? — вспомнила Юлька. — Он же от тебя ушел — и ничего. Живая-здоровая.
— Он от меня ушел, но не бросил. Это я его бросила, он мне сам это сказал.
— Когда это он успел?
— Он был у меня недавно.
— Да ну! — удивилась Юлька. — И чего хотел?
— Не знаю, я не поняла.
— Не знает она, — передразнила Юлька. — Назад он хотел, в семью просился. А она не поняла.
— Юлька, ну их всех, давай напьемся! — предложила я.
— Кто бы был против, только не я.
— За что будем пить?
— За нас, любимых. Чтоб больше ни одна сволочь не смогла к нам подползти на скользком брюхе, чтоб не смогла нас выпотрошить, использовать, надругаться…
— Юль, ты не права, — слабо возразила я заплетающимся языком. — Кто это тебя выпотрошил, обидел и заскучал? Кто это так с тобой? Что-то я не припомню.
— Меня обидишь, — встрепенулась Юлька, — я сама кого хочешь… Но дело не в этом. Вот ты мне, Маня, про свои глюки все время рассказываешь, а я слушаю и думаю: а на фига мне все это надо? Не мое это, Маня, не мое. Но я на тебя подсела как на наркотик. Ты водишь меня по таким заоблачным далям, на которые мне самой в одиночку никак не взобраться. Я даже помню, как все это начиналось.
— Что «это», Юль, о чем ты?
— О нашей с тобой непорочной связи, дорогая моя. — Юлька откинулась на стуле в красивой позе и продолжала: — В те давние времена мы с тобой еще в институте учились. Помнишь, наши мужики одногруппные пришли с выходных довольные, счастливые. Фильм удалось классный посмотреть. Тогда с этим еще плохо было. Цензура, дети до шестнадцати, то-се… А тут пришли наши мальчики какие-то заводные, горячие, шуточки стали разные отпускать, шептаться по углам, ржать, тискать нас, совсем как дети. Что вообще происходит, удивилась я. А Сашка Пивоваров (ты помнишь Сашку Пивоварова?) и говорит: «А вы сами сходите и увидите! Там один пацан одну телку в разных местах и разными способами. Фантазия, скажу я вам, неуемная! То на кухне, то в магазине, то просто на голом асфальте. То ползать заставлял, то мужиком переодеваться, то с другой бабой… В общем, самым что ни на есть циничным образом». Короче, очень рекомендовал посмотреть. Вот мы с тобой и сорвались с последней пары. Помнишь?
— Что-то очень смутно, — ответила я.
— Ну, это понятно. Фильм сегодня почти забытый, «Девять с половиной недель» с Микки Рурком и Ким Бейсинджер. Я шла после фильма тогда и ругалась последними словами. Надо же быть такой дурой! Разве можно так с мужиком! Хитрее надо быть, изворотливее. А эта любой каприз как миленькая. За что боролась, то и вставил. Разве так можно! Траханье траханьем, а о себе не забывай. А ты мне тогда сказала…
— Что я сказала, Юль?
— Ты мне тогда сказала, а я надолго запомнила. Она, мол, героиня эта, совсем же беззащитная перед ним была. Беззащитная и бескожая. Она как только увидела его в первый раз, там, в магазине, с птицами, так сразу и поняла, что пропала, как Анна Каренина. И я, Маня, спросила тогда у тебя: «При чем здесь Анна Каренина» А ты мне, дуре непонятливой, объяснила: «Ну как же? Она тоже, как только увидела Вронского, уже знала, что погибнет, а остановиться не могла. Рок это. Понимаешь? А рок — это как рак, неизбежно. Вопрос времени».
И я, Маня, подумала тогда: ужас какой. А ты продолжаешь: «Понимаешь, бывает, что женщина попадает в такую ситуацию, не влюбляется банально, по-будничному, а именно погружается в любовь, как в трясину. С ручками, с ножками, с головкой… Одни пузыри на поверхности. Ни шелохнуться, ни закричать, только глубже и глубже затягивает. А сверху цапли ходят, клюква растет, комары там, лягушки квакают. А для нее ничего этого нет. Для нее жизнь кончилась. Потому что ни дышать без него, ни видеть, ни слышать, ни двигаться она уже не может. Так бывает. Потому что рок. Страсть. Судьба».
И я подумала тогда, Мань: интересно девка рассуждает, заковыристо. Пробудила ты во мне настоящий интерес после фильма этого. Знание в тебе какое-то было, неподвластное мне. Как будто ты сама на этих шпалах лежала. А ведь не было еще с тобой ничего такого. Чистота и непорочность. И вывих при этом какой-то в мозгах. А рельсы и шпалы ровненько, в ряд…
Так что, интерес к тебе, Маня, все это время был у меня не совсем бескоростный. Познавательный интерес. И, прожив с тобой рядом большую и счастливую жизнь, я вдруг стала задаваться вопросом: а он как же, Вронский? То есть Микки Рурк? То есть вообще мужик как он есть? С психологией женщины, в самом глубинном смысле этого понятия, все как бы стало проясняться. И представь, Маня, это мне последнее время не дает покоя. Чего они, мужики, при этом чувствуют? И чувствуют ли они вообще?
— Вопрос конечно интересный, — сказала я, трезвея и мрачнея от этого. — Спасибо, во-первых, тебе за правду.
— На здоровье. А во-вторых?
— Я думаю, Юля, мужик, он тоже все понимает. Он же не дурак. Он видит, как барышня вязнет по самую что ни на есть, и решает попользоваться ею на всю катушку. Не со зла, а от боли собственной, прежней. Потому что кураж такой нашел. Потому что она, утопая, за него держится. И он нехотя, медленно
