аппетит стал зверским. Холодильник можно было не отмораживать, дверь его постоянно открывалась и закрывалась, тепло входило внутрь и растапливало там ледяные сталактиты, сталагмиты и айсберги. На службе я готовилась к очередной разборке. Будет собрание, будут прорабатывать и предлагать рыбу. Юлька, занятая сверх головы, проносилась мимо меня как ветер, оставляя за собой шлейф новых дорогих духов. Каждый вечер я, обессиленная и обескровленная, шла домой к своему холодильнику. Через несколько минут после торжества победившей плоти содержимое моего желудка оказывалось в унитазе. Меня выворачивало наизнанку, как пыльный пылесосный мешок, и все крабы, креветки и водоросли снова оказывались в своей родной и привычной водной среде.
Я шла в ванную и тоже погружалась в воду и лежала там часами — плоская и неподвижная, как инфузория-туфелька.
Все хорошо, прекрасная, все хорошо. Если бы не было так плохо.
Прошло девять с половиной дней. Позвонил Антон.
— Ну что? Еще не появился?
— Нет, — коротко ответила я.
— А вы были у него в мастерской?
— Была.
— И что?
— И ничего.
— Сходите еще раз.
— Зачем?
— Просто так.
— Хорошо. Я подумаю.
31
Я послушалась Антона и ближе к вечеру направилась в мастерскую Никиты, надеясь его там застать. Я долго стояла под дверями и внимательно прислушивалась. Мата Хари, е-мое. Потом набралась храбрости и позвонила. Мне никто не открыл. Где ты, Никита?
Детство вернулось. Мне некуда было идти. И я снова, как маленькая девочка, ходила под любимыми окнами и не сводила с них глаз. Голова кружилась и качалась на шее как одуванчик. Подуйте на меня, и все мои мысли, легкие и пушистые, точно одуванчиковые зонтики, сказочно и живописно разлетятся по белому свету, веселя глупых, радуя завистливых, печаля таких же, как и я, сумасшедших и покинутых. Печаль моя светла настолько, насколько светел фон для черного квадрата. А квадрат растекается, растет, теряет четкие очертания и поглощает мою бедную печаль со всеми ее потрохами. Одуванчики чернеют и корчатся, тополиный пух вспыхивает и сгорает, облака темнеют и наливаются дождем. Глюки начинают первыми и побеждают. Аминь.
Вечерело. Птицы тормозили об асфальт корявыми ногами. Мимо дома мусор провозили. И с него упала оригами.
А ведь стихи, черт побери! Стихи! До чего дожилась, болезная. Стихами заговорила. Что со мной? Что я делаю? Кого жду? На что надеюсь?
К подъезду тихо, на мягких стертых шинах подъехала машина. В синих сумерках ее цвет угадывался нечетко. Но грубая и топорная, как все немецкое, буква «W» на капоте не оставила мне никаких сомнений. Это машина принадлежала Никите. Я хотела вскочить со скамейки и побежать ему навстречу, но ноги, решив временно взять на себя малоэффективную работу мозгов, отказались идти и намертво погрузились в песок детской площадки по щиколотку.
Из машины вышел Никита и, как-то боком, суетливо обежав ее, открыл дверцу с противоположной стороны. Из нее медленно, «дыша духами и туманами» выплыла прекрасная дама вся в черном, длинном и прозрачном. Под свадебный марш Мендельсона, который, радуясь и ликуя, гремел в моей опустошенной голове, они строго и торжественно проследовали ко входу в подъезд и вскоре в нем скрылись.
Пошел дождь. Мои заботливые ноги подхватили меня и перенесли под красный в белых горохах грибок. Я стояла скорчившись и прижавшись лицом к грязной, залапанной невинными детскими пальцами толстой грибковой ноге и размышляла: «Оригами — это что?» Мысли шевелились, концентрировались, группировались и вновь разбегались в разные стороны, как крысы с тонущего корабля.
Я высунула под дождь руку. Дождь был теплым и каким-то домашним, кухонным, будто вода из-под крана. Я протянула к нему обе руки, сложенные лодочкой, и стала ждать. Хотелось пить, но дождевая вода не накапливалась в ладонях, а просачивалась сквозь пальцы и упрямо падала на землю. Тогда я вышла из- под грибка и, подняв вверх лицо, стала пытаться ртом ухватить длинные, тягучие и прозрачные дождевые спагеттины.
«Оригами — это… — упрямо крутилось у меня в голове, — это… белые бумажные журавли в небе над Хиросимой». Если успеть сделать тысячу бумажных журавлей, то вполне можно выжить. Только бы успеть! Тогда нам не будет страшна ни лучевая болезнь, ни какая-либо другая, симптомами которой является стойкая нечувствительность к дождю и чужому счастью. Вот такое я говно! Ну не умею радоваться чужому счастью! Что же тут поделаешь? Пора, прекрасная, отправляться восвояси. В них, теплых, уютных, домашних восвоясях нас ждут добрые улыбчивые коты, вечно веселые, голодные и благодарные.
Путь домой мне не запомнился. Я как-то сразу оказалась у своего подъезда и удивилась тому, что вокруг ничего не изменилось. Все так же белели пионы на клумбе, сохла роса на мокрой траве, и клены вяло и разбуженно шевелили редкими листьями. Над Москвой занимался рассвет. Как же я добралась домой? В памяти всплывали безлюдные станции метро. Значит, уже утро? Седьмой час? Где же я была так долго?
Я вошла в подъезд. Тут же открылся лифт. Из него вышел знакомый собачник, удивленно со мной поздоровался и, увлекаемый мелкой, визгливо лающей псиной, скрылся в дверном проеме, ведущем на улицу.
Я поднялась к себе, открыла дверь в квартиру и чуть было не пала смертью храбрых, сбитая с ног Беней. С трудом удержав равновесие, я медленно села на табуретку и уставилась в темноту. Беня четко и отрепетированно крутил восьмерки у моих ног, слабо помяукивая.
— Ну что, гад, есть хочешь? — спросила я и погладила его по взъерошенной мальчишеской макушке.
— Дау! — ясно и отчетливо ответил кот, и я побрела на кухню.
Через полчаса, прижавшись друг к другу спинами, мы лежали на кровати. Беня смотрел свои черно- белые сны, я свои — шизофренически-цветные. Беня всхлипывал во сне, я просыпалась, гладила его по спине и приговаривала: «Тише, малыш, тише»… Беня успокаивался, я замолкала, и мы вновь проваливались в долгий, летаргический, бесконечный и болезненный сон.
32
Меня разбудила Юлька. Сквозь сон я услышала длинные, утомительные и не прекращающиеся телефонные призывы. Вскочив с постели и путаясь в одеяле, я подбежала к телефону.
— Маш, ты где? — закричала Юлька. — Тебя на работе все ищут. Заболела, что ли?
— А сколько времени? — спросила я.
— Ты что, с дуба упала? — заржала Юлька. — Четвертый час пошел.
— Да ты что? — удивилась я.
