не может отпустить, угомониться.
— Можешь рассчитывать на мою поддержку, сыночек. Хочешь, поедем к ней вместе?
— Вряд ли это, мама, получится, — криво ухмылялся он.
— Она тебя бросила? Собирается замуж за другого? — Лида мыслила принятыми категориями, но пыталась быть понимающей.
— Неважно. Главное, что мы не можем быть вместе.
— За любовь надо бороться, сынок, — покачала головой Лида. Эта прописная истина звучала как‑то жалко из ее уст. Восемь лет назад ее собственный муж ушел к белокурой парикмахерше, и она так его и не простила.
— Ты думаешь? — нахмурился сын. — А если тебе это не понравится?
— Что ты, сыночек! Для меня главное, чтобы был счастлив ты, — искренне сказала Лида, сама не понимая, в какую пропасть его толкает.
На следующий день сын исчез, оставив невнятную записку на кухонном столе и позаимствовав полторы тысячи рублей из ее кошелька. Деньги были отложены на новые сапоги, но Лида не обиделась. Любовь сына важнее. Он такой трогательный, забавный, инфантильный. Двухметровый небритый дурачок, ее сыночек. Боится, что ей не понравится его выбор. А Лида уже, кажется, заранее эту незнакомую девушку любит, даже если она окажется из совсем нищей семьи, даже если она старше, и у нее двое детей от первого брака, даже если она проходила по статье. Нет, о судимостях лучше не думать, это уж слишком.
Сын вернулся в конце недели без девушки, зато с товарищем. Худенький рыжеволосый юноша с пробивающимся сквозь усталую бледность персиковым румянцем и испуганными серыми глазами шел немного позади, держался скромно, долго отказывался от обеда, а потом застенчиво ковырялся вилкой в салате и боялся поднять на Лиду взгляд. Он ей сразу понравился. Такой смешной. Она суетилась, расспрашивала, пыталась выведать о загадочной пассии сына. Они вместе к ней ездили? Друг решил оказать моральную поддержку? И как она отреагировала? Что им сказала? Была ли рада, прогнала ли?
С каждым ее вопросом сын мрачнел, а румянец милого юноши становился все более ярким. Наконец, опрокинув десятую по счету стопку ледяной водки, сын хряпнул кулаком о стол:
— Неужели ты до сих пор ничего не понимаешь?!
Его друг испуганно втянул голову в плечи и умоляюще взглянул на него поверх тарелки с праздничным оливье.
— Что? — опешила Лида. — Что я должна понимать?
— Юрочка и есть мой любимый! — И, глядя в ее изменившееся лицо, сын с кривой ухмылкой добавил: — Что, не нравится? Я предупреждал. А ты пыталась играть в либералку.
Лида и позже, когда отплакалась, пыталась делать вид, что ничего не происходит, что в современном обществе это почти норма. Вырезала из «желтых газет» фотографии известных геев. Купила диск сэра Элтона Джона и часами рыдала под «I believe in love». Доказывала любопытным злоязыким дворовым кумушкам, что гомосексуальность — первый признак творческой натуры, ну и наплевать, что ее сын работает водителем маршрутки, в глубине души он поэт.
Напрасно старалась, ухмыляющийся ад подступил со всех сторон. Черти язвительно хохотали в глазах районного терапевта, которая раз в две недели приходила измерять Лидино давление. Черти подмигивали в улыбке ее подруг, с нарочитым сочувствием выспрашивавших подробности. Что это были за вопросы, никакого такта! Видела ли Лида, как они занимаются любовью? Кто из них играет женскую роль? А взасос они целуются? А кричат, когда кончают?
В конце концов Лида отказала подругам от дома.
А на стене их подъезда кто‑то красной краской написал: «Смерть пидорасам!» В ее почтовый ящик подбросили дохлую мышку. А Юрочке дали в глаз на автобусной остановке. В милиции мало того что отказались принимать заявление, так еще и намекнули, что они и сами бы с удовольствием врезали добровольному дезертиру с мужской территории.
Для Лиды все закончилось нервным срывом, ледяной депрессией и переездом в пустой деревенский дом.
Знала бы она, что в Москве такие, как ее сын, высылают друзьям приглашения с целующимися ангелочками.
В замке повернулся ключ, Анюта инстинктивно разжала пальцы, и открытка спикировала под диван. Сейчас начнется. Хотя она сама виновата, не успела ничего. Посреди гостиной ведро с мутной водой, в котором плавает похожая на больную медузу старая тряпка. Антикварные фарфоровые статуэтки балерин и пастушек стоят на полу. Нюта собиралась протереть под ними пыль, да засмотрелась на разбросанные по комоду хозяйкины драгоценности. Штора отсутствует, Анюта собиралась отнести ее в срочную химчистку, да закрутилась, не успела. А на кухне, на плите вареные овощи для винегрета, который она хотела настрогать, когда закончит уборку. Брошюру со смешным названием «Счетчик калорий» она так и не просмотрела, но почему‑то была уверена, что одно из самых низкокалорийных блюд — это винегрет.
Переведенцева, бледная, холодная, прямая, стремительно вошла в комнату. Она выглядела расстроенной и старше. Бескровное лицо с бесстыдством стриптизерки выпятило морщинки. Глаза покраснели, как будто бы она недавно плакала или слишком долго стояла на ветру. Ненакрашенные губы подрагивали. И впрямь расстроена или нервный тик?
— Здравствуйте, — прошелестела Анюта. — Вы меня простите, я тут еще не совсем освоилась. Такого больше не повторится, буду убираться быстрее. Сделать вам кофе? Мне нужно часа полтора, чтобы это закончить.
Ноль внимания. Не снимая уличного плаща, Полина села на диван, пошарила взглядом по комнате, равнодушно посмотрела на фарфоровые фигурки на полу, констатировала отсутствие шторы, ее рассеянный взгляд уткнулся в ведро.
— А это что такое? — спросила хрипло.
— Полы хотела помыть, — удивленно ответила Анюта.
— Водой? — Брови Переведенцевой поползли вверх. — Это же паркет! Вы мне все полы хотите перепортить?
— Но я…
— В кладовке есть специальная жидкость для паркета. И швабра.
Она так ни разу и не взглянула на Анюту. Она вообще была какой‑то странной. Руки безвольно висят между расставленных коленей, спина сгорблена, губы дрожат, и вдруг…
Вдруг как будто бы кто‑то открыл шлюзы у нее внутри, и Поля разрыдалась — бесшумно и горько. Обильные крупные слезы, красивые как в кино, оставляли беловатые дорожки в толще ее персикового тонального крема. Она не пыталась кокетливо прикрыть мгновенно обезображенное и состаренное истерикой лицо.
Анюта опешила. Среди ее знакомых не было тех, кто проявлял бы эмоции так ярко и беззастенчиво. Да и сама Анюта в бытовой круговерти забывала о своих проблемах и плакала только поздними вечерами, непременно на кухне, непременно с погашенным светом.
Она робко присела на краешек дивана рядом с рыдающей Переведенцевой. Погладила ее по плечу. Сказала:
— Ну хватит, хватит. Прекратите.
Интересно, какие у этой фифы могут быть проблемы, на распродаже не досталось туфель нужного размера? Косметолог случайно сковырнула прыщ? Не хватило места на парковке? Узнала, что в съеденном салатике на пятьдесят калорий больше, чем она рассчитывала?
— Он того не стоит, — предположила Анюта наугад, а потом озвучила самый пессимистичный бабский лозунг: — Все они козлы.
И тогда Переведенцева отняла руки от лица, внимательно на нее посмотрела, сделала неудачную попытку улыбнуться и сказала самую странную на свете фразу:
— У меня не рак. Это доброкачественная опухоль, липома. Понимаешь?
Поля и сама не понимала, почему ей так необходимо выговориться, именно сейчас, обращаясь к этой женщине, которая совсем ее не знала и едва ли могла понять. Женщине другого круга, с другими интересами и другой, не похожей на Полину, жизнью. Что‑то было в этой Анюте располагающее. И
