прижимались к молодому наставнику тугими бедрами и грудями, когда он пел под гитару у костра обалденные песни, и черт бы его побрал, если ему это не нравилось.
Разуверившись в своих педагогических способностях, Лобанов собственноручно смастерил из всякого хлама три электрогитары, перепаял усилители от киноаппаратов, под Любочкино кудахтанье уволок из пионерской комнаты все барабаны и организовал в клубе удалой, громогласный ансамбль. Но рок-н-ролл на таежных просторах не прижился. Молодежи в поселке оставалось мало, да и та являлась на танцы в клуб до того «остекленевши», что могла плясать хоть под рев тракторного двигателя. А исполнять «Листопад» и «Серебряные свадьбы» для степенных тетушек Сергею быстро надоело…
Лобанов вскоре уразумел, что в классовом отношении население поселка делилось на «куркулей, гребущих до сэбэ», угрюмых, неразговорчивых мужиков, вкалывающих от зари до зари (меньшинство), и «пролетариев», с раннего утра отправляющихся друг к другу в гости опохмеляться, каковой процесс обычно и затягивался до глубокой ночи (большинство). Наблюдались также в общей массе вкрапления, именуемые Сергеем «люмпен-интеллигенцией», но с этими вообще невозможно было общаться по причине либо перманентно нетрезвого состояния, либо полной и окончательной душевной и умственной окостенелости. Так что друзей Лобанов здесь тоже не приобрел. Сергей сперва ужасался убожеству жизни и масштабам всяких бытовых безобразий, ставших нормой здешнего похмельно-очумелого существования. Пьяные мужики лупцевали своих жен, тоже часто пьяных, с ревом гонялись за ними, размахивая топорами и различными сельскохозяйственными орудиями. Бабы истошно голосили, прятались по соседям, потом понуро ходили с фингалами всех цветов радуги, властям не жаловались, и так продолжалось ныне, присно и во веки веков.
Среди жителей было много больных, как телом, так и духом. Но от физических недугов никто по- настоящему не лечился, да это было и невозможно при ленивых, заскорузлых фельдшерах местной амбулатории, а о душевных болезнях здесь как будто и не подозревали, возможно, потому, что поведение людей здоровых порой мало чем отличалось от поступков сумасшедших.
Леспромхозовский кладовщик однажды после двухмесячного запоя сжег собственный дом вместе с постройками и домашней животиной, подперев двери хлевов и сараев кольями. Хорошо, хоть жена, прихватив отпрысков, убереглась у соседей от аутодафе, устроенного доморощенным инквизитором. Из района приехала следственно-оперативная группа, и кладовщик отправился на несколько лет в северный «санаторий».
А вот водителя совхозного автобуса никто не беспокоил, ни власти, ни общественность, кроме, пожалуй, злых женских языков, хотя он после смерти жены почти в открытую сожительствовал с двенадцатилетней падчерицей. В школу юная «новобрачная» ходить перестала. Больше того, глупая девчонка еще привадила и подружку-дебилку, у которой кроме полуслепой бабушки никого не было, а в специнтернат ехать она не желала.
Узнав о происходящем, Лобанов взъярился, набросился на невозмутимых коллег, разорался в кабинете директорши и в итоге возглавил поход школьной комиссии против гнусного сластолюбца. Однако вопреки ожиданиям и воинственному пылу никакого результата он не добился. О скверных забавах шофера знали все, но удостоверить их было нечем, а подвыпивший нимфоман грозился «своротить харю» каждому, кто сунет нос в его «личную жизнь». Сергей в процессе воспитательной работы с «родителем» чуть не ввязался в рукопашную, но благоразумным коллегам удалось предотвратить мордобой.
Участкового инспектора, пятидесятилетнего милицейского «мамлея», Лобанов не раз видел мирно почивающим при полной форме среди бела дня в каком-нибудь тенистом уголке, неподалеку от винного магазина, поэтому обращаться к доморощенному анискину посчитал бессмысленным и сразу вышел на райцентр. Районная милиция жутко возмутилась, грозилась в два счета «сморщить» растлителя, обещала нагрянуть со дня на день, да так и не объявилась, несмотря на многочисленные Сергеевы напоминания. Лобанов собирался уже ехать в райком. Но тут за шоферовой падчерицей явились родственники покойной матери и на следующий же день увезли девчонку. А дебилка постепенно как-то отстала сама. Впрочем, моральный климат в поселке от этого не улучшился.
Лобанову сделалось скучно. Он попробовал сам пить водку с завклубом и врачом-терапевтом. Но первый с трех стопок впадал в свинское состояние, а второй делался агрессивен и норовил пырнуть собутыльников каким-нибудь острым предметом.
Ни рыбалкой, ни охотой Лобанов не увлекся, и бессонными ночами ему в голову стали приходить различные варианты побега из этой замаскированной ссылки. Но уезжать он все-таки не хотел.
Потом закрутилась история с Любочкой, и жизнь обрела некоторый смысл. Теперь по ночам Сергей стал мечтать, как женится на милой его сердцу пионервожатой и,
«отмотав срок», увезет нежную, добрую Любочку из этого спящего дурным сном царства.
После первой близости, случившейся поздним вечером в его комнатенке, Сергей и Люба отправились на речку. В темноте прибрежные заросли казались непроходимыми, звенели комарами, цеплялись за ноги и больно хлестали ветками, но они все равно добрались до говорливой воды, от которой тянуло холодом. Девушка, час назад переставшая быть таковой, под удивленным взглядом Сергея сбросила с себя все, но не с городским кокетливым бесстыдством, а так, как змея сбрасывает старую кожу, в которой ей сделалось тесно. Просто пришел Любочкин срок расстаться с застиранным полудетским платьишком и открыть мужчине самые сокровенные тайны.
Люба безбоязненно ступила в ледяную, ртутно поблескивающую воду и сразу погрузилась в нее до плеч. Сергей, ежась от ночного ветерка, тоже разделся, но плавки снимать не стал и сунулся в звонкую рябь. Он тут же с уханьем, взметая брызги, вылетел на берег, в гущу комаров. С середины полыхающего лунным огнем потока до него донесся негромкий смех.
Позже, вспоминая то купанье, Лобанов повторял себе, что они с Любой самой природой не были суждены друг другу. Он, сильный, упрямый, нетерпеливый, тем не менее все равно никогда не смог бы плескаться в хрустально-обжигающей купели рядом с гибкой наядой, такой мягкой, теплой и податливой на суше. У них была разная среда обитания. Но легче от этого Сергею не становилось…
Неприятности начались зимой, после того как Любочка, подхватив воспаление легких, месяц не появлялась в школе. Сергей поначалу взялся навещать ее, но встретил у родителей такой прием, что не решился больше обременять их своими визитами. Старики, как величала их Люба, были в курсе ее ночных купаний и походов в мужское общежитие. В поселке, несмотря ни на что, чтили свой, особый,
«моральный кодекс».
Черт дернул Лобанова затеять это прямо в пионерской комнате!.. Любочка появилась на работе похудевшая, с осунувшимся лицом, но ему она показалась красивой, как никогда. Сергей кое-как отвел положенные часы, кусая губы, дождался, когда вожатая разгонит своих красногалстучных оглоедов, и ввалился к ней, как пьяный варяг. Он всунул в дверную ручку ножку стула, сгреб Любочку в охапку и понял, что оторваться уже не сможет. Со стены, с портретов, на Сергея предостерегающе уставились великие умы человечества. Но Лобанов не внял вещим взглядам.
Признаться, в тот момент он плохо соображал, что делает.
Любочка была одета по-зимнему, к тому же она слабо вскрикивала и отбивалась. Но когда Сергей, осыпая на пол пуговицы с ее кофты, освободил два налитых шара, увенчанных вспухшими сосками, всякие преграды потеряли свое значение.
Они уронили на пол несколько вымпелов и кубков, напугали морских свинок и чуть не отломали ножку от Любочкиного стола. Но ничто не помешало их грешному уединению. Единый в трех лицах Ильич, потрясенный кощунством, не выпрыгнул из портретных рам, и все бы обошлось благополучно, если бы ученик шестого класса Федя Косенок, двоечник, забияка и любитель тискать пополневших одноклассниц, случайно не подсмотрел в окно, чем занимаются его наставники в перерывах между воссеванием разумного, доброго, вечного. Федя не столько удивился, сколько восхитился увиденным, немедленно помчался поделиться новостью с корешами и в итоге раззвонил о своем наблюдении по всему поселку. Помощников в этом увлекательном деле у него отыскалось с лихвой. Сенсации Федя не произвел, но создал совершенно нештатную ситуацию. Главное заключалось даже не в самом факте, который из общего течения поселковой жизни не слишком-то выбивался, а в том, что источником скабрезной сплетни стал ученик, притом далеко не из лучших и не из тех, кого легко заставить прикусить язык.
Два дня старшая половина педколлектива хмурилась, а младшая ухмылялась. Любочка немедленно опять скрылась на больничном. Ходили слухи, что ее отец, уязвленный молвой, рассвирепел, подвыпил и не
