Но дома тоже не все шло у Алексея гладко, и не такой уж крепостью была его оснащенная железной дверью квартира. Заползала в нее сквозь невидимые щели всякая гадость, мучила хозяина, и никакие двери ей были не помеха. Волину приходилось признать, что он уже давно нигде не чувствует себя спокойно и уверенно.
3
Ночью Алексей Александрович долго не мог уснуть. Лариса, встретившая мужа сперва встревоженным, а потом раздраженным квохтаньем, вскоре успокоилась, поворчав немного, улеглась и теперь мирно посапывала рядом. Алексей считал слонов и прочую живность, ворочался с боку на бок, вздыхал, но в голову лезли всякие неприятные раздумья.
Волин встал и отправился в кухню. Из спальни путь туда лежал неблизкий. В детстве Алеша, не желая более пользоваться ночной вазой, несколько раз умудрялся заблудиться в путанице темных комнат и коридоров и ором крепко пугал родителей.
Те страхи давно остались позади. Зато с годами появились новые: перед наказанием за двойку или подчищенный дневник; перед выпускными экзаменами; перед армией, если провалить поступление в вуз… не прихватили бы после танцев в подворотне лихие хлопцы… не триппер ли это? …что будет, если провалишь госы? …не беременна ли она? …что я вчера натворил в кабаке?..
Сперва Волин заметил, что в нем прочно поселилось непонятное и ничем конкретно не обусловленное чувство тревоги. Оно точило Алексея до рассвета. Едва он вставал с постели, в процессе слушанья утренних новостей выяснялось, что страна катится черт знает куда и никто не ведает, как этот процесс остановить; киллеры стреляют направо и налево; на Кавказе успешно воюют без надежды на победу; что-то взрывается, бесследно исчезают самолеты и само наступление завтрашнего дня находится под сомнением.
Купленная по дороге на работу местная газета могла поведать, например, о пожаре, под пепелищем которого обнаружили пять обгоревших, обезглавленных трупов.
В конторе выяснялось вдруг, что молоденькой методистки длительное время не будет на работе, так как накануне вечером ее еще до наступления темноты в собственном подъезде зверски изнасиловала шайка не то пьяных, не то обожравшихся наркотиками подростков. Волин не считал себя трусом. Но опасность, вдруг замаячившая за каждым углом, в совокупности со всякой бытовой «чернухой» и нервотрепкой, наподобие повального осатанения автобусных пассажиров, сильно угнетали его.
Дома Лариса, от волнения переходя на рэповский речитатив, встречала мужа рассказом о дикой драке, которую она наблюдала вот прямо сейчас на автобусной остановке.
— Представляешь, они его вчетвером, ногами! Один хватает урну!.. Я думала, он его убьет! А вокруг люди, стоят, отворачиваются!.. Дикость! Ужас! Как же можно так жить?
— Так жить нельзя, нужно удавиться, — отвечал Алексей и уходил в ванную.
После ужина он перечитывал старых французских поэтов, Гумилева, Мандельштама, Бродского, перелистывал сочинения античных авторов, смотрел по телевизору передачи об искусстве или в крайнем случае отрешенно наблюдал за перипетиями очередной азартной телеигры. Он не хотел вспоминать об увиденном и услышанном за день, но сквозь стены до него начинали доходить пугающие шумы. Это семейство соседей-алкоголиков в миллионный раз выясняло свои невыяснимые отношения.
А по ночам под окнами в кромешном мраке выли и ревели жуткие голоса. Иногда эти звуки носили характер пения, иногда — отдаленных побоищ и смертоубийств, но так или иначе, чем дольше они продолжались, тем меньше походило на то, что их производят человеческие существа. Сперва такая мысль возникла у Алексея Александровича в качестве метафоры. Потом метафора эта сделалась привычной, потом начала тяготить и раздражать, и наконец однажды Волин поймал себя на том, что совершенно серьезно думает о каком-то потустороннем происхождении пугающих воплей. Алексей даже слегка встревожился: не переутомился ли он, не чересчур ли погрузился в мир киноиллюзий, до такой степени, что эти иллюзии стали затмевать для него реальность?
Но иллюзии иллюзиями, а в очередной раз подпрыгнув на постели, Волин оторопело размышлял, какое адское страдание необходимо причинить живому существу, чтобы вызвать у него такой крик? Вытирая со лба холодный пот, Алексей напряженно вслушивался, вздрагивая в ожидании новых воплей, и убеждал себя в том, что на улице никого не изувечили, просто резвится чрезмерно расходившаяся и хватившая спиртного молодежь. Он уже был готов поверить в это, но там опять начинали сдирать с кого-то кожу, причем орали все: и жертва, и палач, и зрители, каждый со своими характерными интонациями, а некто четвертый безумно хохотал на разные голоса.
Алексей вскакивал, переходил от окна к окну, вглядывался в шевелящуюся массу листвы, поглощавшую свет уличных фонарей, но ничего разглядеть не мог. А вопли все терзали его душу. Иногда Волин хватался за телефон, чтобы звонить в милицию, но звуки смертоубийства вдруг разрешались разудалой песней.
Однажды в их дворе долго и страшно кричала женщина. Не дозвонившись до оглохшего «ноль-два» и не в силах более терпеть, Алексей вооружился своим газо-дробовым кольтом, отстранил с пути кудахчущую Ларису и, превозмогая неприятную дрожь в коленях, распахнул железную дверь квартиры.
У самого подъезда от него шарахнулась растрепанная, окровавленная девка в разодранном платье.
— Эй, иди сюда, не бойся, — окликнул Волин и соврал на всякий случай: — Сейчас милиция приедет и скорая.
Девица остановилась, обернувшись, обдала доброхота волной фантастического, замешанного на химии перегара и косноязычного мата, замахнулась растопыренной пятерней, будто собиралась выцарапать Алексею глаза, покачнулась и убрела в темноту, прихрамывая и матерно причитая.
После этого случая Волин никому на выручку не спешил.
Он пытался припомнить, будоражили ли город подобные шабаши в прежние времена, и вспоминал, что — да, случалось. Быть может, не так часто и не в столь грандиозных масштабах. Сколько Волин себя помнил, в городе никогда не было особенно спокойно, тем более по ночам, но тогда он просто умел реагировать на пугающие звуки рационально. Покричат да перестанут.
Теперь же ночные какофонии доводили его до исступления. Волину порой начинало казаться, что это сама жизнь голосит под окнами, грызет и насилует сама себя, ломает кости и хлюпает кровью, жадно пожирая чью-то живую плоть… Тьфу! Алексей вскакивал и шел на кухню курить.
Поскольку вопли он прекратить не мог, то давал слово заняться собственными нервами. Но утром страхи отступали, начинался суетной круг нового дня, который мало чем отличался от предыдущего, и идти к врачу становилось недосуг. К тому же Алексей постепенно свыкся со своими полудетскими фантазиями.
Если бы Волина заставили признаться, в какие образы воплощаются его страхи, он наверно признался бы, что боится… людоедов. Ни больше ни меньше. Но не каннибалов с архипелага Фиджи и не персонажей старинных сказок. С некоторых пор в пыльных закоулках Алексеева разума поселились образы неких таинственных человекообразных существ, шныряющих в ночи по пустынным улицам. Иногда, в полудреме, они представлялись Волину в виде каких-то фантастических уродцев наподобие уэллсовских морлоков, а иногда представали во вполне человеческом облике все тех же коротко стриженных «жлобов» и «мордоворотов».
Волин догадывался, откуда это идет.
Года в четыре родители летом привезли маленького Алешу к бабушке и дедушке в деревню. Волин помнил только крутую, лохматую от мелкого пихтача сопку, к подножию которой приткнулся неказистый домишко стариков; пыльную, прорезанную колеями улицу за изгородью; казавшуюся тогда огромной добродушную дворнягу Пальму и совершенно уж гигантского, по масштабам четырехлетнего пацана, кабана Борьку, то сердито хрюкавшего, то требовательно визжавшего в своей загородке.
Родители приехали за сынишкой осенью. Алеша, разрывавшийся между стремлением домой и нежеланием расставаться с дедушкой и бабушкой, слонялся из угла в угол, капризничал и хныкал. К тому же взрослые вели себя странно: то шушукались, то оживленно обсуждали что-то непонятное, то вдруг резко
