тенистых парков аль-Мухаррима — нынче в той части столицы можно было снять жилище по весьма сходной цене.
Айша усмехнулась: в книгах наставлений говорилось, что раб должен бояться продажи, как животное коновала, и только тогда в доме будет порядок — и это оказалось сущей правдой.
— Сальма, — мягко обратилась она к девушке, расчесывавшей ей прядь за прядью частым гребешком сандалового дерева, — тебе пора войти в харим благородного человека. Нравится тебе кто-то нибудь?
По тому, как на мгновение замерли ее ласковые руки, и по горячей сумятице вокруг ее разума, Айша поняла — кто-то нравится, и к тому же сильно.
— Ну?.. — ободряюще улыбнулась она, и снова провела ладонью по ее руке.
— Ох, госпожа… мое сердце бьется для Саида аль-Амина, о госпожа, но где славный военачальник — и где бедная рабыня?
Айша засмеялась и похлопала ее по руке:
— Да ты и впрямь безумна от любви, Сальма. У него уже есть наложница, и они прекрасно ладят!
— Афра сейчас на сносях, — коротко ответила девушка и вновь взялась за гребешок.
— Ах ты змея, — Айша прыснула в широкий рукав ханьского ночного платья — ей нравились такие, на манер халата, но с широким запахом и с подпояской.
Сальма лишь испустила печальный вздох.
— Ну хорошо, я поговорю со свахой.
За ее спиной раздались придушенный писк и грохот — девушка благодарно бухнулась на колени на гулкий деревянный пол.
— Ох госпожа, ох госпожа… — и она припала к ее покрытой рукавом руке.
— Иди спать, Сальма, — ласково отмахнулась Айша.
Ночной прохладный ветерок отдувал белый прозрачный газ занавесей. Личные покои матери халифа находились на самом верху, на шестом этаже Младшего дворца. Четыре мирадора, по два с каждой выходящий на сады стороны, смотрели на тополя, акации и кипарисы нижних садов и Дворика канала. Снизу доносился успокаивающий плеск десятков струй — тоненькие фонтанчики выплескивались в длиннейший пруд. Стрекотали кузнечики, из садов большого дворца до сих пор долетали аккорды лютни и взрывы смеха.
И как всегда, Айша заметила его не сразу. Вернее, это он позволил себя заметить, подступив ближе к горящей свече: лучистые желтые отблески тут же зажглись на пряжках парадной перевязи командующего. В ответ на ее упреки — ты пугаешь меня, о хабиби! — Тарег отвечал, что делает это не намеренно: я останавливаюсь, чтобы полюбоваться — и время останавливается вместе со мной.
Кстати, о времени…
Протянув руку к его руке, Айша ласково попеняла:
— Сегодня ты был неосторожен, о любимый…
Да, об этом поэтическом поединке еще напишут в книгах занимательных историй. Аль-Архами, сохранивший за собой славу первого придворного поэта, вызвал на бой на строфах всех присутствующих — сегодня ночью мы будем слагать стихи о любви, сказал он. В далеких землях воины успеют сложить касыды в честь меча и копья, и почтить благодарными бейтами боевых скакунов, но пока вокруг нас бьют фонтаны и цветет жасмин, мы будем говорить о любви и о тех, кто носит браслеты.
И этой ночью сложили ножество стихов, достойных памяти потомков. Решено было распустить 'Ожерелье голубки' ибн Хазма — и пусть названия глав пленительной книги вдохновят пирующих. И когда юная невольница наугад открыла ее и сказала: 'О соглядатае', аль-Архами выступил вперед и сказал непревзойденные стихи о той необычной разновидности соглядатаев, когда двое одинаково любят одну и ту же возлюбленную, и каждый из них становится соглядатаем для другого:
А когда юная красавица оторвала взгляд прелестных глаз от книги и возгласила: 'Об удовлетворенности', вперед выступил молодой Мунзир ибн Хакам из племени Курайш — тот самый, кого Тарик помиловал под стенами Беникассима, даровав юноше жизнь в благодарность за стихи, тронувшие холодное нерегильское сердце. И слава рода Курайш сказал такие стихи:
И, видно, Всевышний распорядился так, чтобы сказанное юношей снова разбередило сердце самийа. Когда отзвучали бейты, сидевшая за занавесом Айша прижала веер к губам — стихи отозвались мучительной болью и в ней самой. 'У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами, и сочетает нас Всевышний…' — что может быть страшнее, когда любящие разлучены и в этом? Она смертная, он сумеречник, она ашшаритка, он язычник, — их пути пересеклись в этой жизни, но навеки разойдутся в посмертии… Не удивительно, что Тарег, видно, испытал то же самое: коснувшись его разума, Айша дотронулась до боли, и горечи, и яркой белой ярости — нерегиль проклинал судьбу и — о ужас! — Всевышнего, разлучившего их если не в жизни, то в смерти.
Испугавшись такого гнева, Айша едва ли ужаснулась больше, когда объявили — 'О единении', и слово — среди перешептываний и переглядываний — взял Тарег. И прочел:
Стихи вызвали бурю восторгов, и заслуживали всяческого восхищения, вот только…
— …ты не должен так открываться перед людьми, о хабиби…
Садясь с ней рядом, он снял через голову перевязь и горько ответил:
— Ты не единственная, кто призвал меня сегодня вечером к осторожности.
Айша в ужасе вскинулась. Тарег молча передал ей записку: хорошим почерком насх в ней было выведено: