чернильную тьму.
И тут же остановился, как вкопанный. Лампа как-то притухла во мраке, освещая лишь руку, свисающий рукав и голову самийа.
— Тарик?.. Тарик?
Не получив ответа, Аммар шагнул вперед. Рука нерегиля задрожала, лампа плеснула маслом — и ушко ее ручки выскользнуло из пальцев самийа. С глухим звяком шлепнувшись наземь, светильник зашипел и потух в густой пыли.
Нерегиль стоял, склонив голову и не трогаясь с места. Потом пошатнулся, закрыл лицо руками и упал на колени — прямо в скопившиеся на полу грязь и мышиный помет.
— Тарик?..
Нерегиль молчал и не двигался.
— Тарик, что там?
Самийа медленно опустил руки, повернул к людям бледное, искаженное горем лицо и тихо-тихо сказал:
— Как же вас земля-то носит, а?..
Порог зловещей комнаты Аммар переступил не без опасения — он ожидал увидеть там все, что угодно, — скелеты, сгнившие трупы, орудия пыток, отсеченные руки и ноги, черепа, оковы с шипами… Но в комнате не было ничего — вернее, почти ничего. На полу — истлевший до дыр ковер, рассыпавшие через прорехи перья грязные подушки. Какие-то посеревшие от времени и пыли скомканные ткани. Деревянный ларь с распахнутой крышкой — пустой, с мышиными костями внутри. Почерневшая медная тарелка и поваленный на бок такой же кувшинчик с вытянутым носом. Все. Впрочем, когда Аммар уже собрался развернуться и выйти, ему показалось, что на ковре лежит девственно-белое пушистое перо. Сморгнув и помотав головой, он снова посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел.
А Тарик ушел к себе, не оборачиваясь и не проронив больше ни слова. Когда Аммар заглянул к нему и попытался спросить, что такого он там увидел, нерегиль посмотрел на него широко раскрытыми, как у покойника, глазами и с трудом выговорил:
— Уйди отсюда…
Аммар ушел.
Уже потом Яхья объяснил ему, что Тарик своим вторым зрением видит многое, не доступное смертным: видимо, перед ним витали, как взбаламученная пыль во вскрытой гробнице, самые страшные мгновения жизни несчастной аураннки. Всякое событие, учил Аммара старый астроном, оставляет после себя видения и звуки, как испеченный хлеб — запах. Нерегиля, видать, обдало нешуточным смрадом преступления трехсотлетней давности — не зря он отказывался говорить с людьми еще три дня.
А потом вдруг поднялся и побежал вниз по ступеням, обгоняя шарахающуюся прислугу и оборачивающихся царедворцев.
Старший катиб уже поджидал его в большой круглой комнате с восемью нишами-арками по стенам. Башшар ибн ар-Руми оказался довольно представительным мужчиной во цвете лет, полным, курчавобородым и румяным. Поглаживая роскошную, пышную, крашеную хной бороду, он сидел за низким столиком для письма из красного дерева и выводил изящную букву за изящной буквой — знаменитым древним уставным письмом Умейядов. Завидев Тарика на пороге своей вотчины — чисто выметенного, хорошо проветренного хранилища рукописей, — он встал из-за столика и отдал низкий поклон. Тарик сел напротив и поклонился в ответ.
— Я нашел то, о чем ты спрашивал, сейид, — улыбнулся во всю ширь ибн ар-Руми. — Это оказалось не легко — но и не сложно. Нужно лишь было знать, где искать.
Тарик улыбнулся в ответ — он был бледен как смерть, и оттого улыбка казалась вымученной. Впрочем, ибн ар-Руми трудно было обескуражить. Катиб продолжил:
— Я сразу решил заглянуть в ларец с завещанием достойного Сахля ибн Аттаби. И обнаружил в нем двойное дно…
Тарик кивнул. Если его и разбирало нетерпение, он никак его не выказывал.
— … и вот что нашел!
И ибн ар-Руми выудил из-под столика скатанный в тонкую трубочку обрезок пергамента. И подал его нерегилю.
Тот долго изучал пять строчек ашшаритской вязи и грубый чертеж под ними. В самом низу, там, где обрывок телячьей кожи завершался острым неровным кончиком, писавший потрудился нарисовать сигилу Дауда.
Нерегиль медленно свернул обрывок обратно и поднял глаза на катиба. Тот с достоинством осведомился:
— У сейида будут еще поручения к недостойному рабу?
Нерегиль вынул из рукава клочок бумаги с нацарапанными восемью стихотворными бейтами.
— Я хочу, чтобы ты переписал это — красиво, на хорошей бумаге, запечатал моей печатью и отослал в Исбилью — Джариру Абд-аль-Азизу ибн Умейя.
К Абд-аль-Азизу, эмиру Исбильи, перешло старшинство в роде Умейядов после гибели его брата. Голуби барида исправно доносили вести из отстоявшей на двадцать пять фарсахов 'младшей столицы': узнав о судьбе Абд-аль-Вахида и десятков других своих родичей, разъяренный эмир приказал привести из тюрьмы всех тех, кого схватили за сочувствие делу халифа Аммара, и собрать в большой трапезной зале своего дворца. Там несчастных накормили и напоили до отвала — а потом забили до смерти булавами. Поверх их окровавленных тел эмир велел настелить доски, а но доски положить лучшие кераитские ковры. На этот помост Абд-аль-Азиз сел пировать со своими приближенными, и веселье не смолкало в трапезной всю ночь. Вино лилось рекой, рабыни играли на лютнях. И если сначала сквозь звон посуды и веселый гомон еще можно было нет-нет, да и различить стон или слабый вскрик, то под утро живой ковер под достарханами перестал шевелиться окончательно. Говорили, что в тот день в зале аль-касра Исбильи погибли более ста двадцати человек — юношей, мужчин, стариков и детей. Женщин из харимов мятежников в тот день распродавали на рабском рынке. Еще говорили, что за красивой невольницей теперь нужно ехать в Исбилью: молоденькую девственницу там сейчас отдавали чуть ли не за десять динаров — стольким девушкам открыли лица и отвели на продажу.
Старший катиб дворца Куртубы пробежал глазами адресованные эмиру Исбильи стихи:
— У нас про такое говорят: начал за здравие, а закончил за упокой, — рассмеялся Башшар ибн ар- Руми. — От злости эмир Исбильи готов будет выскочить из кожи, не говоря уж об одежде.
Тарик пожал плечами и отстегнул от золотого широкого браслета, скрывавшего запястье, свою
