Уповай на Бога; ибо я буду еще славить его, Спасителя моего и Бога моего.
На этом ребе закончил петь, а Хайло – тренироваться. Он протер клинок, бросил в ножны, покинул огород и подошел к окну, к любушке своей Нежане.
– Гостюшка наш замечательный певун, – молвила она, греясь на утреннем солнышке. – Только о чем поет, непонятно. На частушки и запевки наши непохоже.
– Слышь, ребе Хаим, – сказал сотник. – Жена вот спрашивает: что поешь?
– Сорок первый псалом, сочиненный Давидом во славу Господа, – отозвался ребе.
– Знал я одного Давида в бытность свою в Египте, – заметил Хайло, отирая со лба испарину. – Верный дружок! Но песен, думаю, не сочинял. Вот гранаты метать и горла ассирам резать – милое дело!
– Это совсем другой Давид, царь иудейский и отец царя Соломона, – объяснил ребе. – Оба они умели складывать слова в благозвучные речи, только Давид псалмы творил, а Соломон – песни и мудрые притчи.
– А для чего? – спросила Нежана. – Я вот думаю, что Богу те молитвы не нужны – Бог и так видит в душе человеческой.
– Верно, дочь моя. Но Давид, перед тем как встать на царство, был гоним врагами, и хоть он великий и твердый сердцем герой, случалось у него время уныния, и не мог он излить душу свою друзьям или любимой женщине. Они ведь люди, только люди, а Давиду был нужен некто могучий и всеведающий. Тот, чья рука на его плече! И он пел свои псалмы для Бога и для себя, поднимая дух свой во мгновение слабости, ибо был он тоже человеком, хоть и великим героем.
– Как князь Синухет, – пробормотал Хайло, вспомнив истории чезу Хенеб-ка.
Ребе сокрушенно покачал головой.
– Псалмы и притчи, и поучения Екклесиаста, и песни песней Соломоновы, и остальная мудрость… Все это собрано в священной книге, которую я – азохун вей! – с собой не взял… Правда, я помню ее от первой до последней строчки.
– Вот и не печалься, – произнесла Нежана с ласковой улыбкой. – Как пойдете в чертоги к князю- батюшке, будут волхвы из Рима и Египта по книгам своим читать, а ты без книги скажешь, наизусть. Государь оценит!
– И это верно, чтоб я так жил! – Улыбнувшись в ответ Нежане, ребе поинтересовался: – А скажи мне, Хайло Одихмантьевич, где ты своего Давида встретил? В каком городе или местечке египетском?
– В каменоломне, на каторге, – сказал Хайло.
Ребе всплеснул руками.
– На каторге! Может ли такое быть! Иудеи закон почитают и на каторге не сидят!
– У фараона Джо-Джо сидели, все сидели, – буркнул сотник. – Он бы и царей твоих засадил, Давида вместе с Соломоном, чтоб не умничали.
Прилетел попугай, опустился к нему на плечо и заорал:
– Фарраон каррачун! – Потом добавил и вовсе непечатное, такое, что Нежана засмущалась и отошла от окна.
– Угомонись, охальник, – строго сказал Хайло. – Орехов хошь?
– Оррехи! Ррадость серрдца! – откликнулся попугай.
– Ну, лети к хозяйке, только не балуй.
Птица порхнула в горницу, а сотник, сев на крылечко, произнес:
– Вчера во дворце обход делал, стражей проверял, и встретились мне иноземные священства. По трое их прибыло. Из Мемфиса Менту-хотеп, жрец Амонов, а при нем подручными Рехмира и Менхеперра, все в белых юбках и в колпаках, обшитых золотом. Важные, осанистые! Еще видел латынян: Помпония Нуму с Цицеем Каппой и Марием Гординием. Эти при Юпитере состоят в важных чинах. В платья одеты складчатые, и нашиты на них орлы да ленты, а видом те еще прохиндеи! Идут неспешно, рожи каменные, на темечке – венки из золоченых листьев. Помпоний вельми пузат, а Цица с Марухой молодые, поджарые да борзые.
Хайло смолк.
– И что? – спросил ребе.
– А то! По трое их, говорю, а ты – один! И все сытые да вальяжные! Как сдюжишь против этакой своры?
Ребе Хаим потрогал свой внушительный нос, склонил голову – в горнице слышалось тюк да тюк, видно, Нежана рубила капусту. Одобрительно кивнув, его священство произнес:
– Не тревожься, сын мой, сдюжу. Все мы служители своих богов, но они только слуги, а я, когда надо, воин Господа. Он моя сила и опора, Он меня ведет и вразумляет!
– Однако… – начал Хайло, но ребе отмахнулся и повторил:
– Не тревожься! Будет у нас праздник, будет и маца.
Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга. Глаза у ребе Хаима были ясные и чистые, как у ребенка.
Близнята Чуб совещался с боярином Лаврухой в своем потайном кабинете. Кабинетов у Чуба было два, верхний и нижний, оба в Сыскной Избе. Верхний находился на третьем этаже, рядом с канцелярией, и Близнята обставил его с изрядным шиком: стол красного дерева, удобные кресла фряжской работы, персидский ковер, а на стене меж окон – портрет государя в полный рост, с саблей и при всех регалиях. Нижний кабинет, секретный, был расположен в подвале башни и имел выход прямо к пыточной. Кресла здесь тоже были удобные, но стол поскромнее, из дуба, и на каменном полу никаких ковров. Вместо портрета князя-батюшки стены и полки шкафов украшали всякие забавные штучки и сувениры: плеть из кожи носорога, иноземная колодка «испанский сапог», шелковые шнурки, какими в Китае душат мандаринов, маленькая гильотина и прочее в том же роде. Близнята очень гордился этой коллекцией.
Окна верхнего кабинета выходили на площадь и Зимний дворец, а в нижнем окон не имелось, и попасть в него можно было по особому тайному ходу. У двери верхнего, в приемной, сидела девица Забава, длинноногая красотка-секретарша в душегрейке, отороченной соболями, и в жемчугах из южных морей. Внизу, в тайном проходе, дежурил Герасим, амбал из людей Соловья-разбойника, без жемчугов и соболей, зато с кистенем. На верхнем столе было много бумаг, что поступали Чубу из канцелярии на подпись; на нижнем не лежало ничего, кроме потемневшего черепа. Чуб купил его в Лондоне за немалые деньги; продавцы утверждали, что это череп Джека Потрошителя, знаменитого серийного убийцы. Словом, нижний кабинет гораздо больше подходил для тайных совещаний, но не всякий был в него вхож. Лавруха, Кудря и еще три-четыре единомышленника сюда допускались, а вот Смирняга из приказа Благочиния не приглашался ни разу. Правда, ходили слухи, что у Смирняги есть свой секретный кабинет, не хуже близнятского, уставленный чучелами из голов смутьянов и разбойников[13] .
– Сегодня был зван к государю в личные покои и говорил с ним при наследнике, – произнес Близнята, задумчиво поглаживая череп Потрошителя. – Решение принято, срок определен: князь-батюшка ждет иноземных волхвов и лучших людей на совет. В третий день, считая от нынешнего, в Грановитой палате.
– Можно было б и поскорее с ними разобраться, – заметил Лавруха. – Жируют в гостевых покоях, жрут харчи немерено, и все за счет Посольского приказа. А у меня, твоя милость, бюджет не резиновый!
Близнята чуть поморщился.
– Скорее нельзя, сам должен понимать. Торопливость государю не пристала, а к тому же священства Амоновы пожелали свыкнуться с нашим климатом. Холодно им, понимаешь! И то, в пустынях ихних так печет, что камни трескаются! – Сделав паузу, Чуб добавил: – Кстати, я владыке нашему кое-что присоветовал, и совет был милостиво принят.
Теперь поморщился Лавруха. Сыскной боярин умел показать, кто у князя самый ближний и чьи советы слышит государь прежде всех других.
Лавруха промолчал. То была маленькая месть; ясно, что Близняте Чубу очень хотелось поведать, какой он ловкий и хитроумный.
Наступила тишина, но долго Чуб не выдержал.
– Думается мне, что слушать долгие речи всех священств нам ни к чему. Не в сибирских чащобах живем, о каждой вере понятие имеем, и ведомо в нашей державе, как они молятся и каким богам. Пусть
