большаков.
Взошла луна, и Соловей решил, что время теперь самое подходящее, не очень поздно, но и не слишком рано. По его команде четверо с топорами и дубинами проскользнули к сотнику во двор, остальные затаились у изгороди. Куняха, живодер известный, встал у двери, чтоб хозяйку тотчас успокоить, Бугор врезал палкой по балясинам крыльца, Хома и Жердь грохнули старые кринки на заборе. В доме кто-то заорал хриплым нечеловеческим голосом: «Куррва! Дррянь! Рруби!» Куняха от неожиданности отшатнулся, дверь раскрылась, и на крыльцо вышел сотник. Огромный, как медведь! И, похоже, при оружии. Куняха собрался было тюкнуть его в темя, но сотник перехватил топорище и так швырнул Куняху оземь, что кости затрещали. Потом вытащил саблю и рявкнул на весь переулок:
– Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!
«Опа на! – подумал Соловей. – А сотник-то дома! Вот и верь после этого боярину!»
Он нашарил рукоять сабли и негромко произнес:
– Жердь, Хома, Бугор! Ну-ка, успокойте хозяина!
Вечером Хайло вернулся не один, а с Чурилой. Не хотелось молодому ратнику ночевать в казарме, и к своим девицам-полюбовницам, коих было три, он тоже идти не желал. Все мерещилась ему площадь с мертвыми телами, и хоть сам руки не приложил к убийству, не колол, не стрелял, а чувство вины не отпускало. В такое время выпить надо и поговорить, а с кем то лучше сделаешь, нежели с сотником и иудейским священством?… Сотник воину отец родной, а ребе Хаим вроде деда… Споет что-нибудь из святой своей книги или притчу подходящую расскажет, вдруг душа и успокоится.
Ввалились они в дом мрачные, потные, уставшие, но после мытья и первой чарки немного отошли. Нежана уже слышала от соседки-мыловарихи, что творилось на Дворцовой, а теперь об этом рассказал Хайло, поведал обстоятельно, запивая горькие слова первачом. Нежана ахала, ужасалась и утирала слезы, ребе Хаим шептал молитвы, а Чурила бормотал, что не жалеет князь людишек, надо бы ночью идолов сбросить и тайно сжечь, тогда бы и смертоубийства не случилось. Тут ребе вспомнилась история про Моисея, который вывел иудеев из Египта и таскал по пустыне сорок лет. В жарких бесплодных краях многие погибли от голода и жажды, умерли от старости и болезней, от ядовитых гадов и по другим причинам, но была в тех странствиях жестокая необходимость: хотел Моисей, чтобы до земли обетованной добралось поколение, не знавшее рабства у египтян, не помнившее про египетских богов, верное одному лишь великому Господу. Так всегда бывает, сказал ребе, когда старая вера сменяется новой; тут не обойдется без тяжких испытаний, лязга мечей и невинных жертв.
Сказавши это, он запел:
Хоть печален был этот псалом, но лег он Хайлу на душу, и показалось сотнику, что скоро пройдут лихие времена, отлетят беды и наступят в Киеве и по всей Руси тишь да благодать: князь с боярами будут справедливо править, купцы честно торговать, воины беречь границы, народ же станет трудиться с усердием и славить Господа. Ибо что народу нужно? Не революции, не демократии Марка Троцкуса, а добрый государь, милостивый бог и хлеба кусок. А боле – ничего.
Так досидели они дотемна, и тут во дворе что-то грохнуло, задребезжали битые горшки, и дремлющий попугай вдруг встрепенулся и заорал благим матом: «Куррва! Дррянь! Рруби!»
– Что это? – спросила Нежана, в страхе прижав ладони к щекам.
– Пойду взгляну, кто там шалит, – молвил Хайло, поднимаясь и хватая саблю.
Шагнул сотник в сени и услышал, как за дверью кто-то сопит, поджидая беспечного хозяина. Чезу Хенеб-ка в таких случаях советовал не расслабляться и бить первым. Мудрыми были те слова, ведь разбойник и вор берет внезапностью больше, чем силой. Так что Хайло распахнул дверь, почуял смертельный замах, перехватил что-то твердое, дубину или топорище, и сбросил злодея с крыльца. Лунный свет был ярким, и увиделось сотнику, как сброшенный ворочается на земле, а за ним еще трое, в сермяжной одежонке, и в руках у них не пусто.
Взыграло сердце у Хайла. День случился мрачный, трудный, тоскою полнилась душа, хмель бушевал в крови, а кулаки сильно чесались. Господь, должно быть, знал об этом лучше сотника, вот и направил к нему поживу… В этот миг Хайло не задумался, кто лезет к нему во двор, тати или людишки посерьезнее, и с чего произошла такая встреча. Они были здесь, и он тоже, а с ним – сабля.
Сотник обнажил клинок и гаркнул:
– Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!
За спиной Хайла возник Чурила с винтарем. Глаз у него был острый даже под хмельком и руки не дрожали.
– Помочь, старшой? Вижу, под забором еще пятеро схоронились… Вдруг пальнут!
– Вот и гляди, чтоб не пальнули, – сказал Хайло, спускаясь с крылечка. Он покосился на окна – там, с лампой в руках, стояла Нежана, а рядом с нею – ребе Хаим. Сотник помахал им саблей, крикнул: – Свет убрать! И в горницу отойдите!
Тот, что прятался за дверью, начал подниматься. По лицу у него текла кровь – кажется, обухом топора сорвало кожу с клоком волос. Хайло полоснул вражину саблей по шее.
– Вжик-вжик, уноси готовенького, – пропел Чурила за его спиной, щелкая затвором. – Кто на новенького?
Трое с топорами двинулись к Хайлу, а под забором он разглядел другие тени, блеск клинков и смутные белесые пятна лиц. «Целой бандой заявились!» – мелькнула мысль. И еще подумалось сотнику, что после бойни на Дворцовой народ мог совсем озвереть. Не режут ли государевых слуг по всему Киеву? Не бьют ли тиунов и стражей? Не горят ли их хоромы ясным пламенем?… Он поворочал головой, но зарева пожаров видно не было.
Один из бандитов ухнул, занес топор и тут же свалился с распоротым брюхом. Двое других попятились, напуганные быстрой расправой с приятелем; должно быть, понимали, что ежели сабля в умелых руках, топор от нее не защитник. Под забором щелкнуло, и тут же раздался голос Чурилы:
– А ну, брось ствол! Я тебя вижу, гнида вонючая! Брось, говорю! – Пауза. – Ну, как знаешь, поганец…
Чурила выстрелил, и подзаборная тень с воплем рухнула на землю. Хайло, поигрывая клинком, перебрасывая его из руки в руку, наступал на топорников, теснил их к воротам. У Кирьяка стукнула и заскрипела дверь, бобыль вылез из хаты, зевнул протяжно и спросил: «Чегой-то здеся деется?» В домах мыловара и торговца зажегся свет, послышались людские голоса, кто-то тревожно вскрикнул. Видать, выстрел разбудил всех в переулке.
– За стволы не хвататься! – крикнул Чурила. – У меня четыре пули в винтаре… Всех вижу, всех уложу! Так что, разбойнички, или беги, или выходь на честный бой. Вот вам Хайло Одихмантьич с сабелькой!
Одна из теней вдруг встала во весь рост. Человек одернул сермягу и шагнул к Хайлу, а двое с топорами живо укрылись за его спиной. Был он не очень высок, но с могучей грудью и плечами в сажень; в руке посверкивала сабля, он медленно вращал оружие, причем с такой ловкостью, что кисть шевелилась едва- едва. Лунный свет упал на его лицо, обозначив крепкие скулы, темные блестящие глаза и падавшую на лоб курчавую прядку. Хайло, удивленно крякнув, отступил.
– Мать твою Исиду! Я ж тебя знаю! Соловей из Сыскного приказа! А что ко мне пожаловал? От своего боярина или как?
– Или как, – промолвил Соловей, широко ухмыляясь. – Боярин-то мой ни при чем, что с тебя взять боярину? А я вот возьму. Ох возьму, сотник!
– Чего тебе надо, живодер? – спросил Хайло, свирепея от такой наглости.
– Вишь, баба твоя мне приглянулась! – Соловей крутанул саблей в сторону окна. – Красотуля! Должно, сладка в постельке-то! Себе ее заберу, будет меня тешить. Вот и пришел за ней с молодцами… Ты их не
