Шурик

Георгий Гореловский Шурик

Никто на станции не знает точно, сколько ему лет. Широченная грудь Шурика еще помнит на себе лямку нартовой упряжки, хотя здесь давно никто не ездит на собаках. Их заменили вездеходы, мощные и огромные.

Приезжают и уезжают полярники, приходят и уходят суда в навигацию, щенятся и гибнут собаки, полярная ночь сменяется полярным днем, а Шурик вроде бы вечен. В разные переплеты он попадал, не всегда выходил сухим из воды, но все же дотянул до глубокой старости, полной какой-то особой собачьей гордости. Иногда он мог показаться ленивым, но это только так казалось. На самом же деле Шурик просто знал цену себе и всем окружающим. Все набивались Шурику в друзья — не избежал этого соблазна и я, — но вот уже много лет он живет сам по себе, ни перед кем не заискивая и не махая хвостом. Иногда, правда, Шурик может подать вам лапу. Без всякой просьбы. Просто так — подойти и подать, если вы ему понравились.

Родился Шурик в двух километрах от полярной станции, у соседей, обслуживающих небольшую взлетно-посадочную полосу для полярной авиации. Там он жил до тех пор, пока его, без вины виноватого, не попытались застрелить. Некто, по фамилии Петраков, стал находить на своем охотничьем участке разорванных собакой песцов. Наглец был хитер и осторожен и долго ходил безнаказанным, питаясь свежей кровью попадавшихся в капканы зверьков. У Шурика в ту пору было два одноутробных брата, таких же рослых и мохнатых: Гришка и Макс. Все трое были очень похожи друг на друга, и Петраков, засекший наконец на участке «кровопивца», не смог при зеленоватом свете луны определить, кто же из них это был. И грех лег на всех троих…

Год на песцов был неурожайным, и Петраков не стал вести долгого разбирательства, а, схватив карабин, решил одним махом покончить со всем «поганым племенем». Гришка и Макс замертво легли под меткими выстрелами «бывалого» полярника. Шурику же повезло. Пуля пролетела у него в раскрытой пасти, поранив десны и напрочь вынеся правый верхний клык. Контуженный и глубоко оскорбленный, Шурик убежал на полярную станцию, где и остался жить, на веки вечные затаив обиду на всех «соседей».

Разорванные губы у Шурика скоро заросли, с отсутствием одного клыка он давно свыкся, но что такое карабин, запомнил на всю жизнь. Он и сейчас еще холодел, когда кто-нибудь случайно поводил стволом в его сторону. Через несколько лет у него заболел один нижний резец, потом он почернел и выкрошился. Остальные зубы были все на месте и хотя с годами потеряли былую белизну и притупились, но в челюстях сидели прочно.

Когда в конце зимы первый красно-перламутровый луч пробивался в узкую щель между заторошенным морем и низкими клубящимися тучами, Шурик обходил дозором свои владения, каждый раз поражаясь их обширности и довольный тем, что за долгую полярную ночь в них никто не поселился без его ведома. Это была его Земля. Единственно, кто не признавал власти и прав Шурика, так это белые медведи. Они были так огромны и так сильны, что не боялись даже человека с карабином.

О присутствии медведя на станции Шурик оповещал раньше всех других собак. Шерсть у него поднималась дыбом, и весь он наливался злой энергией, когда до его чутких ноздрей долетал запах врага. Это была давняя, многолетняя война… Шурик давно усвоил, что осенью медведи идут через остров в одном направлении, а весной, как правило, в обратном. Впрочем, появлялись они круглый год, но чаще всего именно осенью и весной.

Лишь за первые полгода зимовки я видел около десятка медведей и примерно еще столько же за остальные полтора года. Не думаю (не хочется так думать), что медведи в Арктике быстро исчезают. Скорее всего у нашего острова стало меньше тюленей, их любимого лакомства. Ну а раньше каждый отзимовавший увозил с собой шкуру белого медведя и ожерелье матово-блестящих клыков.

И Шурик еще застал те времена! После удачной охоты ему отрезали здоровенный шмат мяса; он ловил его на лету и, прижав обеими лапами, победоносно глядел куда-то вдаль, вдыхая запах повергнутого врага. Да и что могло быть лучше этого свежего, пахнущего кровью и морем, теплого, сочного куска!.. Даже мороженая медвежатина не шла ни в какое сравнение с теми отбросами, что давали псам с камбуза.

Но вот уже много, слишком много лет никто не трогает медведей. Почему так случилось, Шурик не знал. И эта непонятная перемена в отношении человека к медведю постоянно мучила его. Медведи были все так же сильны и опасны, а люди стреляли в воздух, под лапы зверю… И только чтобы выдворить иного мишу со станции, в него вгоняли заряд мелкой дроби, после чего он улепетывал, недовольно оглядываясь. Эти гиганты, не имевшие врагов, были чувствительны к малейшей боли.

Шурик уже давно не пытался взять медведя за «штаны», усвоив в свое время, как чертовски изворотливы и сильны белые. Лишь молодые псы, не знающие удержу, повизгивая и замирая от страха, решались иногда вцепиться в длинную шерсть на ляжках медведя. И часто платились за это здоровьем. Все помнят, как молодая сука Юла, увлекшись, подскочила вплотную к медведю, и как тот незаметным коротким шлепком отбросил ее метров на десять, и она в полете, как выпущенный из катапульты снаряд, повалила половину своры и издохла на месте.

Шурик уже в зрелом возрасте получил свой первый и единственный удар, откуда-то снизу, под дых, от которого перевернулся в воздухе и, шлепнувшись на заледенелый сугроб, долго не мог прийти в себя. Занавес полярного сияния вытянулся в его глазах до самой земли… Она наклонилась под ним, и он лишь чудом не сорвался в какую-то черную, бездонную пропасть…

После этого Шурик уже не подходил к медведю ближе, чем на один его прыжок. Для каждого зверя расстояние это было строго индивидуально, и в каждом отдельном случае Шурик чувствовал его до сантиметра. Как хорошая легавая выдерживает стойку над птицей, так Шурик находился на нужной дистанции, пока медведя не прогоняли со станции. Если медведь рычал — рычал и Шурик, когда медведь уходил — он преследовал его до самой воды. За два года я ни разу не слышал, чтобы Шурик тявкал, — только грозный рык и встающая дыбом на загривке длинная дымчатая шерсть.

В начале моей зимовки при трагических обстоятельствах погибла медведица, от которой остались два крохотных медвежонка. Полярник, который взял их себе, жил на отшибе в небольшом домике, до самой крыши занесенном снегом. Шурик несколько дней лежал у этого балка, ничего не ел, ни на кого не обращал внимания. Он решал, как вести себя с медвежатами. Все-таки это были медведи — уж их-то запах ни с каким иным он никогда не спутает, — а значит, опасны для человека и для него. И в то же время они были такими мальками, что Шурик легко мог перекусить им хребет. Медвежата беззаботно возились на солнце, на заду съезжая с заструг, вели себя очень мирно и озлоблялись только тогда, когда им давали пищу. Каждый раз они проводили короткую, но яростную схватку за первенство у сковороды, потом, вылизав ее до блеска, еще раз задавали друг другу трепку и только после этого успокаивались, засыпая рядышком в ящике из-под консервов.

Что решил Шурик — никто не знает, но он ушел от балка и никогда не появлялся поблизости, пока там жили медвежата.

А приемыши наши тем временем росли. Пришлось сделать им клеть, которую они не раз взламывали и уходили в море. Но голод не тетка, и через день-два они возвращались. Мокрые, злые и голодные. Мы хотели продержать их до навигации, чтобы на судне отправить в дар какому-нибудь зоопарку. Но этой затее не суждено было сбыться.

Как-то летом, когда медвежата вновь слонялись по станции, на них набрела старая упитанная медведица. Она обнюхала их, рявкнула в нашу сторону и повела медвежат за собой. Буяны наши сразу присмирели и покорно закосолапили следом.

Когда лед кончился, медведица одним шлепком сбросила малышей в воду, и они поплыли к виднеющимся у горизонта островам: впереди большая точка — голова медведицы, и рядом две маленькие — медвежат.

Шурик неподвижно, как древнее изваяние, сидел на самом краю обрыва…

Старость давила на него своей неизбежностью. Он чувствовал приближающийся конец и в ожидании его был мудро сосредоточен, преисполнен неповторимого достоинства и значимости. Годы, прожитые в