вредительстве, саботаже? А некоторые чуть не в глаза говорили об авантюризме, о злостном срыве выполнения правительственного задания. Еще недавно один ответственный товарищ убеждал его по- дружески: «Ну что ты лезешь на рожон? Ведь А-20 - тоже твоя конструкция. Получишь орден, премию…». Где они сейчас? Примолкли. Впрочем, спокойненько сидят на своих местах и, кажется, ничему не научились, просто выжидают.
…Вот и улица Горького, знакомый подъезд. Дверь открыла очень приятная, просто красивая девушка, блондинка с голубыми глазами.
- Вам кого?
- Могу я видеть Сергея Сергеевича?
- Такого здесь нет.
- Болховитин. Неужели…
- Да, я слышала от соседей. И уже давно.
- Давно?
- Мы живем здесь уже полгода.
- Значит, еще в прошлом году?
- Да, кажется, в ноябре.
- А была здесь еще старушка, Агафья…
- О ней ничего не слышала.
- Извините.
Вот и всё. Очень милая молодая особа, просто удивительно, какой прекрасный свежий цвет лица, и к тому же воспитанная, очень любезная девица.
…И вот снова вокзал. Не прошло и трех лет с того времени, как он впервые ехал в незнакомый город, с тревогой думая о том, что его там ждет. Теперь он возвращается на завод, ставший ему родным, с большой победой.
Предстоит серьезная перестройка. Вместо БТ-7 завод будет выпускать Т-34 - машину, которой отдано столько дум, душевной тревоги, напряженного труда.
В эту ночь он почти не спал - лежал в купе с открытыми глазами, подавляя кашель, чтобы не беспокоить соседей, часто выходил в тамбур. За окном плыла ночь, расцвеченная редкими огнями. Огни деревень в низинах и буераках плоской, темной степи выглядели печально. Думалось о том, как должно быть неуютно и тоскливо в этих открытых всем ветрам деревеньках в долгие осенние вечера и вьюжные зимние ночи. Вспоминалась родная ярославская деревенька близ древнего Углича. Он ушел когда-то из нее подростком на заработки в Москву. Потом война, революция, учеба, работа - Москва, Вятка, Ленинград… Сколько раз за эти годы собирался он навестить мать, побродить с кузовком по памятным с детства рощам, да так и не привелось…
Он думал о грозных событиях, которые неумолимо надвигались. Уже развязана, идет вторая мировая война. Польша в огне. Освобождены Западная Украина и Западная Белоруссия. Прибалтика стала советской. Отгремела советско-финская война. Страна Советов как утес, под который вот-вот подкатят бурные волны…
Война в Европе - странная. Империалистические акулы столкнулись лбами, но медлят вцепиться друг в друга. Ох как дорого сейчас время!
Несомненно, что ближайшие два-три года - времена потрясений, которые изменят мир. Твердо верилось, что победит социализм, восторжествуют бессмертные идеи Ленина. И он, коммунист Михаил Кошкин, тоже кое-что сделал для этого.
Главное - не упустить время, теперь не только день, каждый час промедления преступен! Казалось бы, не в чем ему упрекнуть себя: последние три года он работал без отпусков, без выходных, с утра до глубокой ночи. Это была не работа, а непрерывное лихорадочное горение. Он был прямо-таки жаден до времени, ни на что, кроме как на дело, не расходовал ни минуты и боролся за то, чтобы и другие следовали его примеру. Никому нельзя простить сейчас бесцельно потраченного часа!
Потом мысли переходили к болезни, и сердце сжимала тоска. А что, если это серьезно? Ведь иногда просто нечем дышать… Смерть? Нет, ему надо увидеть тот светлый мир, ради которого он так упорно работал. А Болховитин?… Нет, только не это.
С вокзала Михаил Ильич поехал на завод. Побывал у директора Максарева, поговорил с секретарем парткома Епишевым - предстояло налаживать серийное производство танка. Потом вернулся в КБ, где было много неотложных дел. Но здесь ему внезапно стало плохо - он начал задыхаться, побледнел, потерял сознание. Прямо из КБ его увезли в больницу.
Глава десятая.
Последние дни
На берегу Северского Донца есть чудесный уголок. Могучий сосновый бор здесь расступается, чтобы дать место обширной светлой долине. Весной вся она горит яркими головками полевых цветов. Целебный сосновый воздух, синь безоблачного неба, прозрачная глубина омутов тихого Донца…
Здесь в отличном санатории «Зянки» со второй половины июля 1940 года находился Михаил Кошкин. Затяжная простуда привела к воспалению легких. Начался абсцесс. В городской клинике известный профессор определил его состояние как безнадежное. «Нет смысла оперировать труп», - сердито сказал он. Но все-таки сделал операцию.
Здоровая русская натура, казалось, брала свое. В «Зянках» Михаил Ильич окреп, вскоре перешел почти на обычный режим отдыхающего. Его постоянно навещали друзья, ученики, товарищи. Он интересовался только одним - как идет подготовка серийного выпуска Т-34.
«Странная война» в Европе кончилась. Гитлеровские танковые дивизии ринулись на Францию и раздавили ее. Фашизм наступает, все коммунисты должны быть в строю. Тяжело переживал Михаил Кошкин свое вынужденное бездействие.
Ему не было еще и сорока двух лет. Он никогда раньше не болел серьезно, считал себя по-русски крепким, выносливым - и вдруг… Нет, он слишком любил жизнь, чтобы помышлять о смерти.
- Вот выздоровлю, - говорил он друзьям, - и сразу же начнем делать новую машину.
У него были замыслы, эскизы, основные технические решения по новому танку. При той же массе, что и Т-34, новая машина будет иметь еще более могучую броню и вооружение. Война так ускорит соревнование брони и снаряда, что надо заранее подготовиться к этому!
Человек кипучей энергии, ни минуты не сидевший сложа руки, он страдал оттого, что оказался оторванным от дела.
- Хожу по сосновой роще и пою, - жаловался он. - Врачи заставляют тренировать дыхание, ну и приходится петь. Легкое-то одно.
Шутил:
- А песен мало знаю. Все больше одну тяну: «Смело, товарищи, в ногу!»
Друзьям, воспрянувшим духом, казалось, что худшее позади и мрачный прогноз врачей не оправдается.
Но с конца июля ему стало хуже. Силы постепенно и неумолимо убывали. Сначала он ходил гулять в глухой сосновый бор и даже поднимался на невысокий холм над Донцом. Сидел там, отдыхая, прислушиваясь к шороху сосен, к плеску волн полноводной реки, овеянной древними легендами. Но подниматься на холм становилось все труднее. Тогда он облюбовал невдалеке от санатория поляну, на которой у корней старой сосны был большой муравейник. На поляне алели дикие маки, деловито жужжали шмели. Любопытно было следить за хлопотливой жизнью большого муравьиного города. Среди обычной
