меня встанет?
Марк давится печенюшкой и долго кашляет, осыпая нас обоих имбирной крошкой.
- Не уверен… - продышавшись, хрипит он. – Ты для меня очень… своеобразная.
- Это еще мягко сказано, - ухмыляюсь я. – Во-от... А мне бы не хотелось прибегать к разным сомнительным экспериментам в человеческом духе.
Марку опять нехорошо. В голове его возникают ужасающие картины извращений, которым мы станем предаваться в селекционных целях.
- Я искусственное оплодотворение имею в виду, - успокаиваю я разбушевавшееся воображение суженого. – Придется обманывать очень много земной аппаратуры. Чтобы целая орда специалистов не спятила, обнаружив на экранах черт знает какую физиологию, доселе на экранах невиданную.
Тут уж мы оба принимаемся хохотать, представив себе реакцию простых и непростых специалистов, которым выпадет счастье… Нет, определенно пора в постель. Спать. Я, например, клюю носом. Но заснет ли Марк в моей постели, зная, С КЕМ рядом он засыпает?
- У тебя, наверное, тоже есть хвост! – озвучивает он свою очередную догадку.
- У меня все есть, - рублю я как на исповеди. – Хвост, плавники…
- Жабры…
- Какие жабры, о чем ты? Мне и кислород-то не нужен. – Я, когда пьяная, такая откровенная становлюсь, такая откровенная…
- Да ну?
- Ну да! Так же, как письменность. Для меня это все, - я размашистым (чересчур размашистым) жестом указываю на окно, за которым мирным сном почивает человеческая цивилизация, - игрушки. В которые я играю, пока я здесь. В бездне, - тут меня пробивает на поучительный жест – палец, поднесенный к носу, и глаза, сведенные все к тому же носу. Марк давится криком от представшего перед ним зрелища. – В бездне кислорода очень мало. И там мы становимся другими. Не такими, как в молодости, пока ходим среди людей и живем наверху… то есть на мелководье.
- А какими? – жадно интересуется Марк. Ну что я говорила? Дикарь. Сколько ни дай, все слопает и потребует добавки.
- Ты же меня и такой, какая я есть, не видел! – Я качаю головой. Он что, совсем не слушает? Ни про хвост, ни про плавники… - Вот я сижу перед тобой на стуле, у меня стройные ноги и отличный зад. Все это – дань земной моде! А я, натурально, не такая.
- А какая? – Кажется, он меня подначивает. Ну, щас я тебе покажу!
- Пошли в ванную! – решаюсь я.
Ванна у меня первоклассная. Бассейн, без преувеличений. Марк присвистывает, разглядывая беломраморные изыски на стенах и на полу самого большого помещения в доме. А как же иначе? В этой лохани полоскали плавники поколения фоморской знати. Не могли же они сидячей шайкой удовольствоваться, не люди, чай.
Я бестрепетно раздеваюсь и захожу в воду, которая всегда стоит в ванне. Холодная, конечно. Нам не нравится гретая вода. С хлоркой мы еще как-то миримся, но плавать в бульоне… Ноги мои схлопываются в хвост, отнюдь не рыбий. Это у бабки хвост, как у китихи, а у меня – другой. Как у морской змеи или, скажем, у мурены. Тонкий (относительно), привольно извивающийся, с лентами плавников по всей длине.
Марк охает. Почти восхищенно – или это только кажется? Слава Лиру, хоть не блюет. Все-таки художники – более привычный к чудищам народ, чем представители других профессий. Я картинно лежу в зеленоватой воде, помавая нижней половиной себя. Жених мой богоданный присаживается на бортик, осторожно проводит рукой по моей синей коже в изящных черных разводах.
- Гладкая… - задумчиво произносит он. – Где чешуя-то? Во всех сказаниях чешую обещали!
- У многих есть чешуя. Мы вообще очень разные. Я – потомок морского змея и вся в него пошла. У Мулиартех много водяных обличий, она предпочитает те, что на дельфинов и на китов смахивают. У нашего рода чешуя вообще редкость. Но мужики – те обычно чешуйчатые…
- Мужики? – Кажется, он думал, у нас в племени одни бабы. И размножаются исключительно путем умыкания земных провидцев. А кому провидца не досталось, обходится партеногенезом* (Форма полового размножения, при котором женские половые клетки развиваются без оплодотворения - прим. авт.).
- Да! – В раздражении я бью хвостом, поднимая фонтан брызг. – У нас ЕСТЬ мужчины. Здоровенные синие самцы с хвостами всех форм и волосами до пояса! Злющие ревнивые мужуки!
- Кстати! – Опять ему что-то узнать приспичило… Сколько ж можно? – Всегда недоумевал: зачем русалкам волосы?
- Для красоты, зачем же еще… Человеку тоже волосы не нужны. С тех пор, как изобрели шляпу. От волос одни проблемы, особенно в походных условиях. Но человечество не облысело от сознания нефункциональности волос. А морской народ волосами много чего умеет! – И я, исключительно из вредности, поднимаю свою шевелюру вертикально. Я же говорила, что она живая, как щупальца актиний? Ну и вот.
Волосы мои струятся серебряным ручьем, текущим, вопреки земной гравитации, вверх, почти до самого потолка. Я стою на хвосте, словно разгневанная змея, словно колонна из лазурита с металлическим навершием. Марк смотрит на это, открыв рот. Любуется? И наконец выдыхает:
- Красиво…
* * *
Это действительно прекрасно. Она прекрасна, водяная дьяволица с нечеловеческим лицом – пылающие белым огнем глаза, подвижные ноздри, надменный узкогубый рот. Прекрасна, как бывают прекрасны монстры, выдуманные Голливудом. Мысль о том, что она – почти жена мне, вызывает у меня… двойственные ощущения.
С одной стороны, представления о красоте у меня, как у всякого современного человека, изрядно расшатаны. Я и до сегодняшнего дня видел много удивительных созданий – в кино. На картинах. Во сне. И никогда не примерял на них свое либидо. Либидо удовольствовалось земными женщинами, о которых я даже не мог с уверенностью сказать, красивы ли они. Вернее, красивы ли они… лицом. Поэтому многие мои подружки верили, что я – человек глубокий, духовный. В суть гляжу, на телесное не размениваюсь. Наивные. Я же все-таки художник. Художник, не видящий самого главное в человеке – его лица.
Откровенно говоря, все от упрямства моего. Мысль о собственной неполноценности саднит душу. Если калека ищет себя в спорте – значит, его душевная боль сильнее уколов человеческого злословия. А мне и сквозь насмешки продираться не пришлось. Достаточно было просто сделать вид, что нет такого жанра, как портрет. Не всем же современников увековечивать…
Впрочем, довольно скоро я понял: лицо – это не просто портрет. Без него и мир на моих картинах выходил безликим, суррогатным. Платоновский образ на стене пещеры, попытка скрыть от окружающих свое калечество за сомнительной победой над жестокой правдой. И я перестал быть художником. И занялся теорией искусства. Что было попыткой намба ту, но более удачной. Мне хотя бы не приходилось создавать образов самому. Я лишь рассказывал о том, как это делали другие. Художники, у мира которых было лицо.
Я потерял надежду. Я потерял веру в себя. Я проклинал свое упрямство, свою амбициозность и свою никчемность. Вера в себя может уничтожить твою жизнь.
И вдруг – такой подарок! Судьба, склочная старуха, расщедрилась на королевский дар. И презентовала мне зрелище мифического чудовища, восхитительного в небывалом уродстве своем.
- Я должен тебя нарисовать! – решительно говорю я.
- Только давай не сегодня, - умоляюще произносит моя морская дева. – Завтра, ладно?
Я молча киваю. Что с нами будет потом, когда придется исполнять неведомую мне роль провидца (смешно! как я могу что-то провидеть, когда я и просто видеть не в состоянии?) – мне все равно. Но я обязательно нарисую то, что видел. Это и есть мое собственное Главное Дело.
* * *
Я сплю и вижу сон: неестественно прозрачная бездна, сквозь которую сияет город на скале. Здания светящимися иглами тянутся ввысь, океан над скалой гудит от снующих повсюду металлических рыб, позади каждой тянется вспененный след, на хребтине – седло, в седле восседает сосредоточенный фомор. На гипнотизирующий свет города из мрака глубин летят, обезумев, хрупкие подводные создания. В каковом городе и приходит им полный карачун. Но мы, Дети Лира, предав своих богов и свою родину, только сетуем на некстати пришедший сезон размножения наших плавучих нив и пажитей – планктон или коралловые споры, медузы или сельдь застят мелководье, забивают лопасти винтов, портят приборы, о нормальной скорости и не мечтай… Скорей бы уж оно закончилось! А проклятая донная пленка, взлетающая при любом движении, понижающая видимость, нормально не припаркуешься! Ну что «экология», что «экология»? Должны же мы жить нормальной жизнью, а не болтаться всю жизнь между дном и поверхностью с раззявленной пастью, точно китовые акулы, - хотя бы в городах?
Люди, люди… Как соблазнителен ваш путь, как он слепит мои круглые рыбьи глаза, как я рвусь ему навстречу, себя не помня… И удерживает меня только древняя и всесильная, будто морские течения, истина: жизнь одного из нас – жертва всему роду. Как здорово, что хотя бы здесь и сейчас, пока мы молоды и ходим среди людей, можно пожить по- человечески, чужой жадной жизнью, себялюбивой и безоглядной…
Но скоро и она закончится.
Мулиартех вот-вот придет и расскажет, зачем Детям Лира понадобился Марк.
Слепой провидец прав: если за него отдают меня, а не девицу из простонародья с необъятным чревом, скорую на любовь и на остуду, значит, не в его крови дело. И не нужны фоморам наши общие дети, унаследовавшие дар отца и породу матери (тем более, что может получиться и наоборот). Марк при встрече осторожно расспрашивает бабку: а при чем тут я, а-аще? - но та молчит, точно рыба об лед. Я пытаюсь объяснить ему, что решение должно вызреть у него в мозгу, придти само, как единственно возможное, и
