— Деверо, — тихо подсказал Реми. Сердце болезненно сжалось, и он добавил: — Нет, Дев… капитан погиб, пытаясь защитить семью. Молодую жену и мальчика, названного в честь вас.
— Их тоже убили?
Реми кивнул, не доверяя своему голосу. Губы Наварры плотно сжались, и Реми увидел его уставшим и сразу постаревшим на много лет.
— Давайте выпьем тогда за… память о погибших друзьях, — предложил король, поднимая бокал.
— За погибших друзей, — повторил Реми.
Горше не было вина в его жизни. Он сделал несколько глотков и поставил бокал. Наварра выпил вино. Какое-то время он задумчиво рассматривал дно бокала. Но король никогда не относился к числу тех, кто долго предавался меланхолии. Он встряхнулся, овладел собой и дружески похлопал Реми по плечу.
— Я в восторге, что могу снова видеть вас, капитан, и для нас не слишком мудро задерживаться на воспоминаниях о прошлом. Итак, расскажите мне, чем я могу нам услужить.
— Услужить мне? — опешил Реми.
Наварра прошагал через комнату, чтобы снова наполнить бокал, и на его губах появилась насмешливая улыбка.
— Конечно. Когда кто-то испрашивает личной аудиенции у короля, как правило, этот кто-то что-то желает получить от своего монарха. Вы храбрейший из солдат, которых наша страна когда-либо знала. Я вам многим обязан. И я был бы только счастлив хоть как-то отплатить вам всем, что в моей власти.
— Боюсь, вы слишком долго прожили здесь, в Париже, сир. — Реми заносчиво выпрямился. — Вы принимаете меня за одного из этих подлиз придворных, сопящих подле ваших ног, Ваше Величество, лишь бы снискать вашу милость.
— Ой, только не кипятитесь, капитан. — Наварра примирительно замахал рукой. — Такова жизнь, и так уж устроен свет.
— Но я так не устроен, сир, — возмутился Реми. — Я не жду ни наград, ни милостей. И никогда не охотился за ними. Только хотел и хочу быть полезным вам и моей стране.
Сжав рукой бокал, Наварра опустился на кровать и оперся спиной на груду подушек. Он усмехнулся, и на его лице отразилась ирония, с которой он относился сам к себе.
— Вы, возможно, не успели заметить, капитан, но я больше не командую армией, в которой вы могли бы служить. Если вы ищете пост военачальника, вам лучше всего вернуться и попытаться поступить на службу к герцогу Монморанси. Он теперь продолжает дело гугенотов, он их лидер.
— Не сомневаюсь, герцог Монморанси — способный человек, сир. — Реми не удержался и, нахмурившись, сердито посмотрел на молодого человека, возлежавшего на кровати. — Но именно вашего присутствия ждут и гугеноты, и ваше королевство. Вы должны возвратиться домой, монсеньор.
Наварра опустил глаза, и, пока он потягивал вино, на его лице появилась привычная для него маска замкнувшегося в себе человека.
— Даже говорить со мной о возвращении в Наварру опасно, капитан. Моя теща настоятельно желает, чтобы я оставался при французском дворе.
— С каких это пор король Наварры уступает желаниям какой-то чертовой итальянской ведьмы? — Реми не сумел подавить в себе негодования.
— С тех пор, как эта ведьма продемонстрировала кто власть и силу таким способом, который ни один из нас, вероятно, не забудет. — Наварра укрепил свой дух глотком вина. — Кроме того, в моем пленении есть и хорошие стороны.
— Хорошие стороны! — воскликнул Реми.
— Французский двор не лишен приятностей. Ночные объятия красавицы делают терпимой даже посещение утренней мессы. — Наварра водил пальцем по краю бокала, избегая смотреть в глаза Реми. — Я полагаю, вы слышали. Теперь я — католик.
— Да, слышал, — мрачно ответил Реми, вспоминая, какая дикая ярость охватила его, когда он узнал, что ведьма Медичи вынудила его короля отречься от веры под угрозой отправить вслед за вассалами в царство мертвых.
На лице Наварры промелькнуло странное выражение — смесь стыда и почти свирепого вызова.
— Если честно, я искренне никогда не находил разницы в том, хочет ли человек поклоняться Богу, перебирая пяльцами святые четки или перелистывая страницы псалтыря. Согласитесь, нельзя ни убивать, ни умирать за это.
В определенном смысле Реми не мог не согласиться с Генрихом. Но он также не мог забыть всех тех мужчин и женщин, которые видели разницу и жертвовали жизнями за дело гугенотов, умирая за право молиться по своему выбору. Жители Наварры болезненно пережили резню, устроенную в Париже над их соотечественниками. И известие, что их король бросает их дело, стало для многих последним сокрушительным ударом.
Реми попытался сохранить безучастное выражение лица, но его чувства, должно быть, все-таки прорвались наружу.
— Итак, вы знали, что ваш король трус и презренный отступник, — сказал Наварра, не спуская глаз с капитана. — Я удивлен, что вы по-прежнему готовы служить мне.
— У вас не было никакого выбора, сир.
— Вас бы это не остановило. Вы никогда не поступились бы своей честью и принципами ради спасения собственной шеи.
— Мои поступки не имеют никакого значения. — Ре ми передернул плечами. — Я же не король.
— Кое-кто и меня не считает королем. — Наварра спустил ноги на пол и сел, хмуро уставившись в свой бокал. — Их много, даже в Наварре, тех, кто теперь презирает меня. Они сравнивают меня с моим отцом и говорят, что я унаследовал его слабоволие, вместо того чтобы мужеством и умом пойти в мать.
— Так докажите, что они не правы, сир, — попытался убедить короля Реми. — Бегите отсюда и займите свое законное место, возглавьте дело гугенотов.
— Ну а если они правы? Делая свой выбор и принимая иную веру, я вовсе не думал о своих подданных, ради которых был обязан остаться в живых. Мною руководила единственная мысль, что я слишком молод, чтобы умирать. Я находил жизнь невероятно приятным занятием. — Лицо Наварры чуть просветлело, когда он продолжил: — Я и сейчас еще так считаю, и сегодня, как никогда раньше. Видите ли, капитан… я влюбился.
Реми с ужасом посмотрел на короля. Ему не надо было спрашивать в кого. Он попытался отнестись к признанию Наварры с легкостью, заставив себя натянуто улыбаться.
— Вот вам крест, Ваше Величество, я с трудом могу припомнить время, когда вы кого-нибудь не любили.
— Каюсь, истинная правда, — согласился Наварра и рассмеялся, рывком поднявшись на ноги. — В отличие от вас, моего бессердечного Бича, который так никогда и не был влюблен. Клянусь, я никогда не знал ни одного мужчины, столь невосприимчивого к чарам прекрасного пола.
«Невосприимчив к чарам всех, кроме одной», — мрачно отметил про себя Реми.
— Увы и ах, боюсь, я чересчур слаб в этом отношении. — Наварра притворно вздохнул. — Лет так с четырнадцати я слишком остро почувствовал, что женщины — лучшее из созданного Богом на нашей земле. А мадемуазель Габриэль Шене, бесспорно, прекраснейшая из них всех. — Реми постарался остаться безразличным, когда имя Габриэль сорвалось с губ короля. Наварра прошел мимо него и выглянул в окно. Он смотрел в ночь, и на лице застыло мечтательное сладострастие. — Само солнце стыдится сравнения с ее золотыми локонами, очи ее напоминают мне о прозрачных голубых ручьях в родных горах. Ее нежные алые губы обещают мужчине все вообразимые удовольствия. Кожа у нее белая, как свежие сливки, и такая гладкая, что шелкам далеко до нее, а ее крепкие и налитые груди так и напрашиваются на ласку.
Реми затаил дыхание. Если бы любой другой мужчина подобным образом говорил о Габриэль, он бы приказал тому замолчать, если не хочет, чтобы ему заткнули рот силой. Но он не мог себе позволить оборвать короля. Реми оставалось только до боли в суставах сжимать кулаки и слушать дальше, храня мрачное молчание.
Безучастность капитана, видимо, возмутила Наварру. Король прервал перечисление прелестей Габриэль и бросил на Реми нетерпеливый взгляд.
— Да вы и сами видели эту даму, капитан. Не могли же вы не заметить, насколько она изящна.
