плескалась крупная форель.
Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью, — через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, опущенном в тот же ручей.
— На обратном пути заберу, чтоб свежими были, — решил наш герой.
А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм — а вот он, поезд, отходит уже.
С холма — вся станция как на ладони. Вон Хромой Хэнк тащит клетку с гусями, вон миссис Нэддинг племяшку, с поезда встреченную, ведёт за руку.
А это кто?
Господи Всемогущий, да это же Бекки: идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, взволнованно щебечет о чём-то.
Святые Угодники, да она же его в щёку целует!
Здесь вот шторка у Джона и упала.
Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.
Потом на станцию отправился. Нарезался там отважно кукурузным контрабандным виски, до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.
Поезду то что, постоял на станции минут двадцать, попыхтел недовольно и умчал нового пассажира куда-то в безумную даль.
Прошло без малого три года. На берегу океана стоял молодой католический священник — отец Джон — и думал о всяких разных разностях.
Обычно, если вы находитесь на берегу моря — например, на пляже славного городка Ниццы или, допустим, какой-нибудь там Канберры, — стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо…
Но так бывает далеко не везде и не всегда.
Например, на набережной Карибского городка Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете — между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море (а может, уже небо?), точно небо (а может, еще море?), море…
И никаких фокусов: просто море и небо — совершенно одинакового, ярко-бирюзового цвета, линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто единое, неразделимое и неразгаданное….
Ничего прекрасней нет на белом свете.
Если вы еще не наблюдали этого чуда, то вы — счастливчик, у вас впереди первое, ни с чем не сравнимое свидание с ним.
Ну, а тот, кто уже стал свидетелем сего непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…
Сан-Анхелино наконец проснулся.
Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем, улицам: кто-то по делам, но большинство — просто так, ради променада, пока не наступил полуденный зной, а следовательно, и сиеста — четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в прохладной тени.
В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз «Кьянти», оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.
Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.
Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.
И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то вдали грубый шрам — линию горизонта.
Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.
Отец Джон очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, предстояло совершить обряд венчания. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что часам к десяти утра пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.
Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя в этих краях всё немного странное.
Жених — шкаф квадратный, в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.
Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.
Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон довёл обряд до установленного свыше финала:
— Если кто-либо из здесь присутствующих знает причину, по которой этот брак не может быть заключён, — пусть встанет и сообщит нам об этой причине!
В храме повисла тишина, через минуту разрезанная на части звонким девичьим голосом:
— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!
К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии вдруг поняли, что это сказала сама невеста.
А девушка тем временем продолжила:
— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому я отменяю эту свадьбу!
Вуаль отлетела в сторону: озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала каштановые волосы…
Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.
Горячие девичьи пальчики резко, но одновременно нежно коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули — верхние о нижние.
Через секунду-другую раздался негромкий смех:
— Лузеру — саечка!
Занавес, господа мои, занавес'.
— Хрень какая-то, — заявил Лёха. — Америка, понимаешь. При чём здесь какой-то Олежка? А «лузер», это ещё что за птица? Да, свалилась нам на голову эта деваха. Что с ней теперь делать, ума не приложу! Сдать вертухаям, то есть — нашим с тобой товарищам, по-новому? Впадлу это. С собой оставить, вылечить, откормить, да и использовать по прямому назначению? Тоже нехорошо как-то, да и искусать такая запросто может. А если так: вылечить, откормить и отпустить на все четыре стороны? Так у нас и у самих припасов мало, нечем делиться. Ты, командир, что думаешь?
— 'Лузер', в переводе с английского, означает «глупыш», — усмехнулся Ник. — И очень похоже, что этот эпитет можно, мой друг, и к твоей скромной персоне отнести.
— Чего обзываешься-то? — набычился Лёха. — Эпитет какой-то, персона. Глупым обозвал ни за что ни про что! Ты поаккуратней, начальничек, поаккуратней. У меня душа нежная, обидчивая. Могу и в табло засветить!
— А вот сам посуди, — объяснил Ник. — У отца Порфирия что на руке вытатуировано? Правильно, «ОЛЕЖКА». Там, в рассказе — священник, у нас — батюшка. Ну, соображай!
Через пару минут дошло до Сизого:
— Ты хочешь сказать, что эта бикса белобрысая, в компании с песцом недоеденным, к отцу Порфирию шла? Как бы — невеста? Это он её когда-то, в Ленинграде ещё, будучи мореманом, приревновал и из-за этого в попы подался? Так?
Ник согласно покивал головой.
— Во дела! — Лёха восхищённо поскрёб щеку, поросшую седой щетиной. — Про такое же книжки писать надо! Вот оно как бывает!
