из него потроха. - Что мне надеть, загонщица?
- Это, это, это! - сестра пихает мне в руки какие-то яркие тряпки. Бог с ним, надену, что она скажет. Мне еще с волосами надо что-то сделать.
- Где хоть мы встречаемся-я-а-а-а-а?! - выкрикиваю я в такт движению щетки, дергающей мои волосы.
- Под задницей Старого Фрица[45].
Хорошо хоть недалеко. Памятник Фридриху Великому, водораздел между Западным и Восточным Берлином, разминуться невозможно. Налево - темные переулки Музейного острова, колкий ледок на воде, серые громады музейных зданий. Направо - целый квартал рождественских базаров, музыка фонтанами, запахи волнами, спиртное реками, Abba вперемешку с ароматом тушеной капусты, все столы уставлены горячими кружками с глинтвейном... Мы стоим между базарами и музеями, на границе света и тьмы и смотрим друг другу в глаза проникновенно... как два последних дурака.
Наконец, Дракон неловко хмыкает и протягивает мне цветок. Хорошо, что только один, а не целый веник.
- Я тут подумал: может, стоит приехать к тебе в Берлин? - нерешительно начинает он. - Это не город, а настоящая сводня. Париж ему в подметки не годится.
- Да уж заметила, - усмехаюсь я, нюхая драконов подарок - красивый, словно опаловая брошь.
Кажется, Константин боится, что я примусь ворчать. Хотя на красивые жесты вроде этого женщине положено отвечать восторженным писком и повисанием на шее у щедрого и нежного поклонника. Женщины ведут себя иначе только в дурацких комедиях, где героине положено кочевряжиться битых полтора часа. Ведь если не выдумывать подлые мотивации, что руководят героем, то придется зажить с ним полноценно и счастливо на пятой минуте фильма. А то и на третьей.
Почему-то ни первый, ни второй вариант не кажутся мне подходящей манерой поведения. Как всегда, мне требуется что-то третье.
- Куда пойдем? - спрашиваю я Дракона. - Направо или налево?
- Сейчас туда, где поговорить можно. А там посмотрим!
И мы пошли туда, где можно поговорить. Через синие-синие ворота Иштар, в подземный зал Пергамона[46], к разверстому склепу древнего царя, имя которого немедленно улетучивается из моей памяти. Гробница, откровенно говоря, похожа на вентиляционную шахту метро - и эстетикой, и размерами. Но мы отчего-то все бродим и бродим вокруг нее, как привязанные.
Впрочем, для меня спускаться в подземный мир и кружить там, пока в моей собственной голове не рассветет и не забрезжит, - неизбежность. Это примета. Или совпадение. Мне все равно. Я привыкла, что перед всяким поворотом в судьбе оказываюсь в подземелье и блуждаю там, как неприкаянная душа по Тартару. Не обязательно в каком-нибудь особенном подземелье - может быть, в метро. Или в погребе. Может, всего-навсего случайность. А может, взаимное притяжение подземных богов и моей судьбы.
Зал крошечный, единственный источник света - слабое сияние витрин с жалкими обломками некогда могучей цивилизации. Как будто время стало штормовым морем и обрушилось на царство позабытого потомками царя, и разметало все, чем был он славен и богат, а на берега будущего вынесло лишь горсть бусин и черепков. Вот и делай после этого карьеру в политике...
- Ну что, признаешься добром или принести тебя в жертву Эребу[47]? - звучит из-за темного куба гробницы.
- Признаться в чем?
- Ты боишься меня или себя?
- Я боюсь... Ну как бы тебе объяснить? Понимаешь, я недавно подумала: люди - не персонажи чего бы то ни было. Они не воротят нос, когда на их порог вступает молодой-красивый-богатый... м-м-м... претендент. И нормальные (впрочем, это не про меня) женщины не шарахаются от таких, как ты «по идейным мотивам».
- От таких, как я? То есть от каких? Не так уж я молод, красив и богат, согласись! - немного растерянно говорит Константин. Как будто впервые задумался над тем, по какой шкале себя оценивать, от кого отсчитывать - от олигархов, от кинозвезд?
- Раньше существовало подходящее определение - «интересный». Жаль, что оно устарело! - смеюсь я.
- Да, оно бы, пожалуй, подошло, - кивает он. - Итак, я интересный и тебе не полагается воротить от меня нос.
- Вообще-то, не полагается...
- Вообще-то?
- Ну, если не слушать всяких злоехидных мореплавателей...
* * *
- Да разве ж я его критикую, дракона твоего? - Мореход смотрит на меня без тени участия. Мог бы, между прочим, не притворяться посторонним и не имитировать невмешательство.
- Не ты! Оно! - показываю в сторону борта. Оно, море Ид, встревает между мной и кем бы то ни было. И кажется, намеревается встревать вечно. Благодаря прихотям своего Ид я и себе-то не верю, как же мне поверить другому?
- А ты ему все-все позволяешь? - интересуется Мореход. - Может, хоть раз да вступишься... за кого-нибудь интересного тебе?
Я молчу. Даже в ходе внутреннего диалога мне неловко признаваться в собственной трусости. Но Мореходу и не нужны признания. Он знает меня лучше меня самой. И это он рассказывает мне, какая я, а не наоборот.
- А теперь скажи, почему трусишь. - Глаз капитана, ведущего наше общее судно через мое неповторимое подсознание, загорается глубоким синим огнем, точно подсвеченный камень.
- Потому что мне больно. Мой разум – это зверь, попавший в капкан. Он ничего не сознает, кроме страха и боли. Но знает: если перетерпеть боль, стократ ужаснее этой, и отгрызть собственную лапу, можно освободиться. И ускакать в лес на трех ногах, оставив кусок себя в зубах капкана. И лишь потом умереть в равнодушном лесу, медленно и мучительно. Или дождаться того, кто придет, полыхнет в морду огнем – и подарит избавление. Вот и все, чего я могу ждать от жизни. Но как бы я ни устала, как бы мне ни хотелось избавления, избавителя я все-таки боюсь.
- А если он разожмет капкан?
- Да разве его разожмешь? И лапа давно омертвела, ее, можно сказать, у меня уже нет. Я обречена.
- Ты просто потеряла надежду. Вот и не видишь, что есть и другой путь.
- Другой путь... О чем это ты?
- О том, что кроме передвижения по земле на трех лапах, - лицо Морехода приближается к моему и синий огонь светит мне в самый зрачок, - есть и другие способы. По морю, по небу... Не все живут в лесах. Так и скажи избавителю, когда он придет. Если, конечно, в него поверишь.
- Я поверю. Я приложу все силы, чтобы поверить.
* * *
- Знаешь, - смеюсь я, - на гробы я, кажется, насмотрелась. На год вперед. И почему-то страшно хочу есть. Может, хватит разумный-добрый-вечный сеять? Пошли на базар - глинтвейн пить, пицца жрать, э?
- И тут пицца, - ворчит Дракон, вылезая из музейного Тартара на свет божий... нет, скорее рукотворный, - куда ни приедешь - в Америку, во Францию, в Германию, про Италию вообще молчу - везде пицца! Может, чем национальным покормишь?
- А то! - хвастливо заявляю я, - Чего изволите: национального немецкого шиш-кебаба или пончиков на свином сале?
- «А ты меня решилась уморить»! - убежденно произносит Дракон. - Я понял. Вы три сестры-сирены. Одна заманивает поклонников красотой, другая - умом, третья - душевным обращением. Потом растеплившегося мужика ведут на рождественский базар, травят, то есть закармливают пончиками на свином сале, а потом...
- На том же базаре коптят в палатке - во-он там, за каруселью, где дым столбом! Там местные гарпии и сирены доводят до кондиции свои жертвы, фаршированные пончиками. Пошли туда? И не сопротивляйся, а то ведь я тебя, пожалуй, не дотащу...
После непривычно тихого (а кому он на Рождество сдался?) Пергамона, базары, протянувшиеся по другую сторону Унтер-ден-Линден, оглушают и ослепляют. Я не люблю оглушающе-ослепляющих мест, но в них, пожалуй, первое свидание проходит легче, чем в романтически-проникновенной обстановке. Ничто не понуждает тебя к откровенности, зато можно спокойно подурачиться. И даже додурачиться до ощущения, что вы сто лет знакомы и не нуждаетесь в свечах, Вивальди и изысканном десерте для откровенного разговора.
Вот и я так же попалась. Сама не заметила, что рассказываю Дракону о Геркином детстве. О том, как из двух теток, совершенно непригодных на роль матери, вышла одна вполне приемлемая родительница.
- Сперва мы все с ним сидели. Даже маман. Как же, первый внук! Она им почти гордилась. А потом выяснилось, что он не пластилиновый, а живой. И что бабушка ему... не нравится. Для бабушки это был шок! - я с хрустом откусываю от яблока в липкой алой карамели. И как это есть, чтобы не измазаться? Яблоко, насаженное на деревянную шпажку, вертится волчком - понимает, зараза, что за липкий бок его не ухватишь...
- Потому что привыкла всем нравиться? - подмигивает Константин.
Надо же, слушает! Это странно. Обычно разговоры про детей понижают градус интереса до нуля. Если хочешь, чтобы собеседник свернул беседу и под благовидным предлогом слинял, заведи шарманку про гениальные словечки, удивительные наблюдения и прочие великие достижения чудо-ребенка. Мужчине все эти истории - рвотное со снотворным пополам. Того, кто продержался полчаса, можешь занести в когорту идеальных отчимов и взять на заметку.
Но Дракон и слушает как-то иначе, без кротости и обреченности во взоре. И я не сразу понимаю, что ему ИНТЕРЕСНО! Как будто он знаком с моей родней. Как будто ему хочется знать расклад сил и... слабостей в нашем семействе. Как будто у него на нашу семью далеко идущие планы!
- Да, мама привыкла нравиться... - осторожно соглашаюсь я. - Ну, она красивая женщина... была...
- На самом деле без разницы, красивая или некрасивая, - замечает Дракон, прихлебывая глинтвейн из нелепой кружки с надписью «Ich bin das bezaubernde Baby» («Я прелестная малютка», а может «Я прелестный малютка»?). -
