– Кто вы? – вскричала она.
– Твоя смерть! С маленькой буквы.
Раздался хриплый хохот, из глубины глотки. Голос показался Коломбине знакомым, но от ужаса она перестала что-либо понимать, да и времени сосредоточиться не было.
Тень шагнула в прихожую, схватила барышню за шею крепкими, как железные клещи, пальцами.
Голос прошипел:
– Будешь вся синяя, с вывалившимся языком. Хороша избранница!
Страшный гость снова хохотнул – хрипло, будто дряхлая собака залаяла.
В ответ на хохот раздалось сердитое шипение разбуженного Люцифера. Храбрый змееныш, за последние недели изрядно подросший на молоке и мясном фарше, вцепился обидчику в руку.
Тот, зарычав, схватил ужа за хвост и шмякнул об стену. Это заняло не более секунды, но Коломбина успела рвануться. Ничего не решала, не выгадывала момент. Как животное, повинуясь инстинкту, рванулась и всё.
Разевая рот, но все равно молча, без крика, побежала по коридору. Просто бежала. Вслепую, сама не зная, куда и зачем.
Ее гнал самый действенный погонщик – страх смерти. Непередаваемый, отвратительный. Сзади грохотала каблуками не Смерть, а смерть – грязная, смрадная, жуткая. Та самая, из детства. Жирная кладбищенская земля. Белые могильные черви. Оскаленный череп. Дыры вместо глаз.
Мелькнула мысль: в ванную, запереть задвижку и кричать, колотить по железной трубе, чтобы услышали соседи. Дверь ванной открывается вовне, ручка хлипкая. Начнет дергать – оторвет, а дверь останется запертой.
Замечательная была идея, спасительная. Но для ее осуществления требовалось три, ну хотя бы две секунды, а взять их было негде.
На пороге комнаты пятерня сзади ухватила за рукав. Коломбина дернулась что было сил, полетели пуговицы.
Зато вернулся голос.
– Помогите! – закричала она что было мочи.
Потом уже кричала не переставая. Так громко, как могла.
Метнулась из комнаты налево, в кухню.
Дверь ванной вот она, слышно, как шумит льющаяся из крана вода. Нет, не успеть.
Из кухни снова налево, в коридор. Круг замкнулся.
Куда дальше? Снова в комнату или на лестницу – входная дверь так и осталась открытой.
Лучше на лестницу. Может, кто-нибудь выглянет?
С криком вылетела на темную площадку, бросилась вниз по ступенькам. Только бы не оступиться!
Мешала длинная юбка. Коломбина рывком задрала ее выше колен.
– Стой, воровка! Стой! – ревел сзади хриплый голос.
Почему «воровка», успела подумать Коломбина, и в этот миг, перед самым последним пролетом, подвернулся и хрустнул каблучок.
Взвизгнув, беглянка грохнулась грудью, животом на каменные ступени, съехала вниз. Ударилась локтями, но было не больно – только очень страшно.
Поняла: встать не успеет. Прижалась лбом к полу. Он был холодный и пах пылью. Зажмурила глаза.
Громко хлопнула дверь подъезда.
Раздался звонкий крик:
– Ни с места! Стреляю!
В ответ сипло:
– На, получи!
Оглушительный треск, от которого у Коломбины заложило уши.
Раньше она в темноте ничего не видела, теперь перестала и слышать.
Кроме пыли запахло еще чем-то. Резкий, смутно знакомый запах.
Вспомнила – порох. Когда брат Миша в саду стрелял ворон, пахло так же.
Издалека, еле слышно донесся голос:
– Коломбина! Вы живы? Голос Гэндзи.
Сильные руки, но не грубые, как те, а осторожные, перевернули ее на спину.
Она открыла глаза и снова зажмурилась.
Прямо в лицо светил электрический фонарь.
– Слепит, – жалобно сказала Коломбина Тогда он положил фонарь на ступеньку, и теперь стало видно, что Гэндзи опирается о перила, причем в руке держит дымящийся револьвер; что цилиндр у него съехал набок, а пальто расстегнуто.
Коломбина шепотом спросила:
– Что это было?
Он снова взял фонарь, посветил в сторону.
У стены сидел Калибан. Неподвижные глаза смотрели в пол. Из приоткрытого рта стекала темная струйка. Еще одна, совсем черная, – из круглой дырки во лбу.
Он умер, догадалась Коломбина. В руке мертвый бухгалтер сжимал нож, почему-то держа его не за рукоятку, а за лезвие.
– Хотел метнуть, – объяснил Гэндзи. – Видно, у матросов научился, пока по морям плавал. Но я выстрелил раньше.
Стуча зубами и давясь икотой, Коломбина спросила:
– За-зачем? П-почему? Я ведь и так хотела, сама…
Подумала: как странно, теперь я заикаюсь, а он нет.
– После, после, – сказал ей Гэндзи.
Осторожно поднял барышню на руки, понес вверх по лестнице.
Коломбина прижалась головой к его груди. Ей сейчас было очень хорошо. И держал он ее удобно, правильно. Будто специально учился носить на руках обессилевших девушек.
Она прошептала:
– Я кукла, я кукла.
Гэндзи нагнулся, спросил:
– Что?
– Вы несете меня, как сломанную куклу, – объяснила она.
Четверть часа спустя Коломбина, одна, сидела в кресле с ногами, завернутая в плед, и плакала.
Одна – потому что Гэндзи, укутав ее, отправился за доктором и полицией.
С ногами – потому что весь пол был мокрый, из ванной натекло.
А плакала не от страха (Гэндзи сказал, что больше ничего страшного не будет) – от горя. У нее на коленях узорчатой ленточкой лежал храбрый Люцифер, недвижный, бездыханный.
Коломбина гладила своего спасителя по шершавой спинке, всхлипывала, шмыгала носом.
Но когда повернулась к зеркалу, плакать перестала.
Увидела: на лбу багровая ссадина, нос распух, глаза красные, по шее пролегли синие полосы.
Пока не вернулся Гэндзи, нужно было хоть как-то привести себя в порядок.
III. Из папки «Агентурные донесения»
Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
Эпопею с «Любовниками Смерти» можно считать завершенной. Постараюсь изложить Вам события
