Через Траншею был перекинут узкий мосток. Прежде, чем ступить на мост, Ядвига крепко взяла Генриха за руку.
Несмотря на синяки и ссадины, полученные в драке и после падения с аэрокара, бизер все равно оставался красавцем. Не потому, что природа одарила его исключительной внешностью, а потому, что жил он иной, не огородной жизнью, и с детства заботился о том, чтобы тело росло красивым и сильным. Загорелая кожа обтягивала сильные тренированные мышцы. Гордо посаженная голова. Красиво развернутые плечи.
Ядвига не утерпела и погладила Генрихово плечо.
— Один ты ни за что на ту сторону не перейдешь, — предупредила она.
И они шагнули на мост. Черная лента внизу колыхнулась. Что-то кольнуло Генриха под ребра, и он глянул вниз. Ему казалось, что он видит протянутые сквозь толщу земли руки и раскрытые в беззвучном крике рты.
'Они ждут меня', — мелькнуло в голове Генриха.
Но тут мост кончился, и они вступили в Сад. Снаружи казалось, что в тени деревьев сумрачно и сыро. А на самом деле сквозь яблоневые кроны повсюду просвечивало солнце, в теплом и душистом воздухе звенели пчелы. Ядвига вывела Генриха на поляну. Здесь посреди сочной травы чернел не заросший квадрат земли. Похоже было, что копали давно: земля успела подернуться серым налетом, будто поседела от старости.
— 'Черный квадрат' бессмертен? — с улыбкой спросил Генрих хозяйку сада.
Но она не стала улыбаться в ответ.
— Пойдем скорее, лучше здесь не стоять, — сказала она.
— Не для отдыха это место, — заметил Генрих.
— Да, яблоневый остров не для всех, — согласилась Ядвига. — Сад я посадила очень-очень давно. Деревья должны были впитать всю отраву, всю мерзость, все отходы нашей земли, но… — она замолчала, не договорив.
— 'Очень-очень давно' — это когда? — Генрих оглядел стройную Ядвигину фигуру.
Хозяйка не ответила. На вид ей было лет тридцать, ну может быть чуть-чуть больше. А ноги у нее были стройные и длинные, ну просто совершенство, а не ноги. Нельзя от них оторвать взгляд. Но что же означало это 'Очень-очень давно'? Дина тоже говорила о десятках лет… а выглядела девчонкой. Дрянной девчонкой. Но это не важно. Важно, что очень юной.
Между тем тропинка, по которой они шли, незаметно расширилась и превратилась в аллею, в конце которой замаячил дом, обширный и старинный, с колоннами по фасаду и лепным карнизом, густо обвитый плющом. Заходящее солнце отсвечивало красным в многочисленных окнах, и только теперь Генрих понял, что долгий июньский день иссякает. И сразу же бизер ощутил боль и ломоту во всем теле, и невыносимую усталость. Никогда прежде он так не уставал.
Генрих споткнулся и едва не упал. Ядвига поддержала его, явив при этом неженскую силу.
— В этом доме наверняка будет сладко поспать, — пробормотал Генрих.
И представилось ему, как усталое тело погружается в мягкую перину, и тает, тает…
Глава 17. ИВАНУШКИН В ПУТИ
Лаз под Золотой горой казался бесконечным. Ив ободрал ладони и локти, протискиваясь по коридорам за своим щуплым провожатым. Ход петлял, ветвился, порой резко шел вниз. Несколько раз они оказывались в маленьких пещерках. Здесь узкие окошки давали немного света, можно было разглядеть охапки травы по углам, осколки посуды, пустые пластиковые бутылки и мятые пакеты. Пахло сыростью и смертью.
В другом месте провожатый остановился и шепнул:
— Тихо ползи, тут три раза обваливалось.
И вправду, под ладонями чувствовалась рыхлая осыпь. Иванушкин поначалу испугался, а потом вспомнил, что все равно его недели через две прикопают, так что потеряет он всего ничего. Но страха эта мысль не убавила. Почему-то хотелось эти последние дни непременно дожить. Не то, чтобы ожидались особые радости, или какое-то дело оставалось незавершенным. Ничего этого у Иванушкина больше не было. Но все равно жить хотелось.
'А ведь эти несколько дней впереди для меня больше значат, чем вся прошлая жизнь..' — изумился Иванушкин.
Но додумать свою мысль он не успел, потому что провожатый велел ему затаиться и ждать, пока он выход проверит.
— Копатели дежурят, — сообщил мальчонка, возвращаясь. — В горе ночевать придется. Идем, у меня там потайное место имеется.
Они поползли вновь. Через час Иванушкин окончательно выбился из сил. Мальчишка всунул ему в зубы бутылочку, и Ив сосал ее как младенец. Отдышался, и вновь пополз.
Наконец очутились они в крошечной пещерке. Наверх вела врытая в гору железная труба: самодельная жмыховая вентиляция. На земле валялся старый ватник.
'Куда же я все-таки я дел картины? — подумал Иванушкин засыпая. Неужели сжег?'
И приснилось ему, что стоит он у топки крематория, и сует свои холсты в раскрытую светящуюся оранжевым пасть. И картины корчатся в топке, и слой масляной краски пузырится, сворачивается… и все…
Иванушкин проснулся весь мокрый от пота — мальчонка толкал его в бок. Они опять поползли по извилистым галереям Золотой горы.
— Долго еще? — время от времени спрашивал Иванушкин. — Я устал.
— Ползи, — рычал на него мальчишка.
Наконец они выбрались наружу посередине холма. Над их головами возвышался величественный хребет Больших помоек, под ними серел холм, а далее, опоясанный кольцом траншеи, сверкал яркой зеленью Сад. Через черную полосу траншеи был перекинут узенький мосток.
— Как здесь красиво! — вздохнул Иванушкин. — Почему я раньше не приходил сюда?.. Когда был художником…
— Идем, — Лео потянул его за собою. — Я проведу тебя через мост. Без проводника по нему не пройти, иначе огородники шлялись бы в сад почем зря и яблоки крали.
— Зачем я тебе? Ведь я уже почти ничто.
— Хозяйка велела тебя привести, — сказал Лео.
— А ты рисуешь? — спросил Иванушкин.
— Разумеется.
— Это хорошо, что рисуешь… я тоже рисовал… когда-то… Ты только моих ошибок не повторяй, ладно?
Лео презрительно хмыкнул:
— Я — Леонардо. И я — не ты. И жизнь у меня другая.
— Нет, Лео, — Иванушкин тяжело вздохнул. — В огородах жизнь всегда огородная. Разная, может быть. Но огородная.
— Огороды для меня ничто, — мальчик снисходительно рассмеялся. — Я их просто не замечаю. Пусть другие в грядках копаются. Это же смешно, когда есть другой мир: Консерва, Мена, Сад наконец. А вы, старики, к земле привязались, и эта земля вас пожрет.
— Как это? — не понял Иванушкин.
— Ты — жмых, тебе не надо ничего знать.
— Ты злой, Лео, — вздохнул Иванушкин. — Жмыхи по-разному ложатся в землю. Одни вслепую, а другие — все понимая. Я вот понять хочу.
— Ничего тебе не понять. И не старайся. Я тебе притчу расскажу. Мой батя держал кролика, а травы ему на зиму по канавам не рвал и пайкового хлеба жалел — на самогон лишки менял. Так кролик жрал собственное дерьмо. И кролик тоже стал трашем — так бизеры жмыхов называют, но ты этого наверняка не
