— Бизер в черном костюме-монолите, — прошептала восторженно брюкволицая тетка. — Я его на мене видела. Он красавчик!
— О Великие огороды, наш час настал, — запричитали все на разные голоса.
— Молитесь ему, ОН пришел! — кричал Лео, будто надеялся вырваться из братниной кожи.
— Вранье! Бизеровские штучки, — не поверил бородатый огородник в очках без стекол. — Бизеры нас не спасут. Земля спасет.
— Папаша, — заныл кто-то за спиной краснолицего.
— Он там, — сказала тетка-брюква и тронула Шустряка за рукав. — Ведь ты за ним пришел?
Шустряк побежал, проваливаясь по щиколотку в вязкую трясину берега.
Желтое, маленькое тело, вытянутое, неподвижное, голое. Не похожее на человеческое. Рыбина, натуральная рыбина!
'Терпеть не могу рыб. Они и живые, как дохлые. Скользкие, липкие. Смерть от удушья ждет их в конце,' — неостановимо шептал в его мозгу голос Леонардо.
Шустряк схватил брата на руки. Тело было теплое. О, Великие огороды! Значит, не умер, значит еще все возможно!
Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.
Закат в июньский день похож на жизнь траша. День уже испит, а вечер длится бесконечно и никак не может завершиться, переплавиться в ночь. Уже солнце скрылось за горбами Больших помоек, и мягкий сумрак ласково облапил землю, а ночи все нет, как нет смерти у траша. Но солнце, в отличие от жмыха, завтра воскреснет. У Сада есть солнце — вот отгадка всему. Солнце заставляет деревья тянуться к небу. И огородам светит то же солнце. Но огороды так и остаются огородами, и не становятся Садом. Значит, у Сада есть еще что-то. Или кто-то. Но кто?
Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.
— Кисти и краски! — воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.
Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?
'Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его,' — думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.
Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.
Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.
— Ив, а где твои картины?
— Осыпались, — отвечал Иванушкин едва слышно. — Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.
— Какие картины ты писал?
— Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.
— Меняемся? — спросил бизер и подмигнул.
Ив беспокойно заерзал:
— Что меняем? Не понял?
— Разум — жизнь — мозг — вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?
Ив растерянно заморгал:
— У каждого своя цена на все.
— Ладно, не суетись, — Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. — Разум твой верну — хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.
От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял — хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души — нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке — и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?
Ив яростно затряс головой:
— Нет, нет, не хочу, не надо! — он протестующе замахал руками. — Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу…
Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.
— Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, — поймал наконец мысль Иванушкин. — Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, — Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.
Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!
Генрих нахмурился:
— Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.
— Нет, нет, — замотал головой Иванушкин. — Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.
Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, — это было, но приязнь? Нет и нет!
— Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.
Ив растерянно захлопал глазами.
— Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.
— Почему нет? Есть. Но не для Дины.
— Ты послушай, Генрих, послушай! — Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. — Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.
Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.
'Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?' — подумал Генрих.
— Любовь к Дине осталась у тебя целиком, — отвечал бизер глухим голосом.
— Разве? — смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: — Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.
— Да в чем же ты виноват?!
— Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.
'Я или он? — мелькнуло в мозгу Генриха. — Я! Я!' — выкрикнул он беззвучно и яростно.
— Что ты мелешь? Опомнись!
