Интонации, как видим, довольно схожи, и это, как отметил Г. Карпунин, не случайно, ибо в отношении исканий Игоря, пишет он, «Русь уходящая произносит устами Святослава такую же сентенцию, что и Москва уходящая устами Фамусова в отношении исканий Чацкого. Фамусов смешон. Но не менее смешон в своем мнимом величии и Святослав, пытающийся повернуть вспять колесо истории.»
Как же сильно должно было все в этой истории перепутаться, если мы до сих пор воспринимаем СМЕШНОГО Святослава как пример ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО государственного деятеля! Поистине — «наниче ся годины обратиша» наизнанку время перевернулось...
Глава третья
ПОЭМА XXI ВЕКА
Итак, напомним себе вкратце ту цепь событий, которая предшествовала «золотому» слову Святослава: продолжая, как мы отмечали выше, завещанную их дедом Олегом политику дружбы и сотрудничества с половцами, Игорь — с благословения главы Черниговского дома Ярослава и своих братьев, но тайно от Святослава и прокиевских княжеских группировок, отправляется в Степь, чтобы выполнить заключенный с Кончаком брачный договор и женить своего сына Владимира, выделенного перед этим на самостоятельное княжение в Путивль, на ханской дочери — Свободе Кончаковне. Выступлению свадебного поезда предшествует солнечное затмение, словно бы предупреждающее Игоря о трагическом исходе его затеи, но он заставляет себя перешагнуть через суеверие и дает сигнал к выходу.
Наряду с непоколебимостью его как политика, не привыкшего отменять единожды принятые решения, такой отчаянной для XII века смелости способствовало ещё и то обстоятельство, что год назад Игорь привел в дом вместо умершей матери Владимира новую жену — пятнадцатилетнюю Ярославну, пребывание которой в одном доме с Владимиром, её ровесником, вызывало в нем ревность и вынуждало не откладывать его женитьбы в долгий ящик. Поэтому, пренеберегая знамением неба, 23 апреля, в Егорьев день, бывший одновременно и именинами Игоря (в крещении — Георгия), и началом «георгиевских» хороводов, к которым «приурочивались свадьбы» и которые несли в себе «мысль о счастливых брачных связях», из ворот Новгород-Северска вышел свадебный поезд и направился в половецкую Степь. 9 мая, когда «никольские» хороводы переходят в «семицкие» (не их ли, кстати, эхо звучит в неясной до сих пор фразе «на седьмомъ веце Трояни», что можно читать как на «седьмовице Тройни» или на «седмице Троицы», то есть в «Троицкий семик» — первую неделю после Троицы?..), русская «сторожа» встретила половцев у реки Сюурлий, причем следует помнить, что это был «пятокъ», пятница, что подчеркивает и Автор, напоминая нам, что пятница была посвящена Фрейи-Макоши и была связана с весенними праздниками Лады и Лели, которые почитались славянами как покровители любви и БРАКОВ.
Почти во всех письменных источниках, претерпевших за столетия значительные искажения и редакторские правки, описание этого дня силится выглядеть БИТВОЙ, но даже случайно сохранившиеся в тексте выражения говорят в пользу того, что это была СВАДЬБА. Выше мы уже приводили цитату из Ипатьевской летописи, описывающую ритуальное пускание стрел «в сторону русских», после чего половцы тотчас же ускакали; дополнительный штрих к этой сцене дает нам и Татищев, приводящий цитату из какой- то не дошедшей до нас летописи, где сказано, что когда русичи подошли к Сюурлию, то застали половцев за «убиранием станов своих», где в УБИРАНИИ нужно видеть не снимание с места, что практически невозможно при неожиданном бегстве, а процесс украшения, УБРАНСТВА, подготовки к торжеству, который застали русичи и который в дальнейшем подтверждает и Радзивилловская летопись, прямо говоря, что они там «три дня веселились».
А в это самое время, крайне не заинтересованный в успехе Игоря, Святослав Киевский предупреждает родственную своему соправителю Рюрику орду хана Гзака, имевшего, к слову сказать, основания для мести Игорю за то, что в 1168 году его старший брат Олег Святославович захватил вежи, пленив Гзаковых жену и детей, и тот теперь, собрав под свои знамена отряды не входящих в коалицию Кончака «диких» половцев, напал на пьяных и не ожидающих нападения русичей и, перебив большую часть поезжан, пленил всех князей, включая самих Игоря и Владимира. Правда, в это же время к месту пира, ставшему местом сечи, подошел и Кончак, который должен был засвидетельствовать факт «умыкания» и закрепить брак родительским благословением, но которому пришлось заниматься поручительством за сватов и улаживанием произошедшего конфликта, о чем и сообщил на Русь случайно проходивший через место боя (!) с купеческим караваном Беловод Просович.
И как же отреагировал «великий и грозный» Киевский князь на разгром Игоревых дружин? «Нъ се зло, — как бы поморщился он, отмахиваясь от расспросов о числе жертв на Каяле. — Княже ми не пособие! Наниче ся годины обратиша». То есть, не в том, мол, зло, что разбиты дружины Игоря, а в том, что князья перестали быть пособниками в походах против Поля. Совсем, дескать, времена шиворот-навыворот перевернулись...
Но «вывернутость» времен наизнанку обнаруживает себя далеко не в одном только том, что Святослав осознает, как из-под него уходит незыблемая, казалось бы, опора верховной власти. Да, удельные русские князья начали выходить из-под традиционного подчинения Киевскому правителю и жить без постоянной оглядки на его политику. Но «вывернутость» времени заключалась ещё и в другом: например, в той переориентации политики в сторону сотрудничества с Полем, которую проводили Ольговичи и за успехами которой следили, по-видимому, и все другие князья Древней Руси, неудовлетворенные политикой Центра и искавшие наиболее эффективной тактики для собственных действий.
Вывернутость времени, напоминающая тот кожух, который надевала на себя «наизворот» жена тысяцкого на свадебном пиру у Елены Глинской, обнаруживает себя и во всем образном строе поэмы и её многослойной «тайнописи». Собственно, и само словосочетание «трудныхъ повестий» несет в себе, по замечанию М. Салминой, обозначение «сокрытых или тайных (т.е. с тайным смыслом) сказаний». В поэме нет почти ни единого слова, которое не имело бы своей симметрии в тексте, благодаря чему можно проверить любую сомнительную конъектуру. Так, например, несколько выше мы заменили в эпизоде «сна Святослава» слово «тьщими», трактуемое всеми исследователями памятника как «тощими», на «тёщиными», а это значит, что в соответствии со сказанным нами только что о законе симметрий, где-то в тексте у него должна быть однокоренная пара. Этимологические словари определяют слова «тесть» и «теща» производными от индоевропейского «tek-tь», «родители невесты» (форма tektь является образованием с суффиксом — t-ь от глагольной основы tek «родить»). Этот неожиданный «подарок от тещи» мы встретим в финале поэмы, в сцене бегства Игоря из плена, где сказано, что вся живность молчит и только «дятлове ТЕКТОМЪ путь къ реце кажутъ», что намекает на то, что побег был устроен Игорю не без помощи Кончака, с чем, кажется, согласны почти все исследователи «Слова».
К своеобразной «тайнописи» поэмы следует отнести и обнаруживаемую в ней числовую символику, при ознакомлении с которой отпадает вопрос не только об устном происхождении «Слова», но впору предположить ещё и использование ЭВМ при его создании. При знакомстве с этой стороной текста «Слово» кажется вообще поэмой не 12-го, а — в соответствии с принципом «вывернутости» времён наизнанку — 21- го века. Так, вникая в суть числовых соответствий, уже упоминаемый нами С. Пушик в своей работе «Кровавая свадьба на Каяле», в частности, говорит: «Общая численность героев «Слова» 60 (производное от умножения 12 на 5). Понятно, что словно живые действуют 12 богов и 12 водоемов, а вместе получаем 84, то есть 7 раз по 12. Действуют также птицы, рептилиии и звери; живых существ получается 7 раз по 12, а восьмой ряд — водоемы, которые тоже одухотворены.
К числу общего числа действующих лиц можно приплюсовать и девиц, что поют на Дунае, — параллель к тем Девам, что пели к морю, прославляя «время Бусово». Если это мифологические существа — русалки (нереиды), то их не меньше 12. Говорилось и о боярах, которых тоже 12 <...>.
В средневековье числа обозначались буквами. Имя Нерон, например, соответствовало числу 666
