Мальчик перерос потребность в мести. Ему даже не хочется крикнуть в перекошенное восковое лицо обидчика: 'Это Я сделал! Это по МОЕЙ милости ты захлебываешься кровью! И заслуженно!'
Наверное, для отпрысков королевских фамилий отказ от мести — своего рода тест на зрелость. Когда тебе уже не требуется ругаться с трупом, в который превращается живое человеческое тело, нарушившее твою волю, — все, наследник дозрел до правителя. Теперь его можно употреблять по предназначению. А какое предназначение у Дубины?
Он избавит свою землю от неумелого правителя, воинственного и бестолкового. Он пристроит корону на более разумную голову. Может быть, для верности снабдив трон подпоркой в виде серого кардинала. И уйдет со мной — спасать девушку, которую полюбил от бесконечного одиночества, в которое его ввергли сначала отец-предатель, потом хозяин-мучитель… Вот только уйдет ли? Этот новый парень может и не захотеть менять власть на смутный призрак любви, испытанной давным-давно — и не в этой жизни.
— А потом? — лучше сразу узнать ответ. Не хочу, чтобы Дубина воспользовался мной как оружием, а после принялся врать: ах, надо подождать, пока обстановка в стране стабилизируется, пока положение брата упрочится, пока мы не переловим всех папашиных филеров… Не хочу разочароваться в полноценном Геркулесе, чей разум не поврежден ничьим вмешательством, чьи желания и чувства не искажены ни магией, ни шоком. Не хочу думать: когда он был моральным калекой, палачом, убийцей и подонком, он был лучше. Чище и честнее.
— Потом я найду Корди, — мечтательно улыбается принц, превращаясь в прежнего Дубину. — Найду и скажу: я теперь тоже принц. Я тебе ровня. Я тебя не опозорю. Выходи за меня замуж!
Я сглатываю, не в силах произнести ни слова. Бедный парень… Я и не знала, ЗАЧЕМ тебе приспичило стать принцем. И зачем Кордейре приспичило стать бродяжкой с папиным мечом и нелепой верой в то, что она отлично фехтует.
— Дети! — бормочу я и отворачиваюсь, пряча лицо. И по возможности незаметно провожу ладонью по щеке.
Я убью твоего отца, мой мальчик. И помогу разыскать твою принцессу. И доставлю вас обоих туда, где вы будете вместе. Здесь это будет или там, в реальном мире — не знаю. Там, где вы обретете счастье. Слово наемного убийцы.
Глава 9. Выбор между ложью и жестокостью
Вот и пришло мое время быть жестокой. Не все же прятаться за спинами Майки, Геры, Викинга, Дубины. Не все же перекладывать страшную ношу беспощадности на близких. Не все же выглядеть белой и пушистой за счет чужих рук, вымаранных в крови моих врагов.
Больному старому человеку положено ВСЁ. Он по определению имеет право на любое снисхождение, заботу и утешение, каких потребует. И если утешением ему будет луна с неба или вечное безбрачие потомков, полагается дать просимое. Или хотя бы пообещать — авось проситель долго не протянет, чтоб исполнением своего желания насладиться. Притом, что в каждой семье бытует история про старушку/старичка, которые, едва родня даст вожделенный обет безбрачия и луну на полку серванта поставит, сразу вскакивают на ноги и живут полноценной жизнью еще четверть века. Тем временем их чада маются без мужа и жены, а род человеческий — без месяца и луны.
Может, я и нелюдь страховидная, а только никаких обещаний давать не намерена. Ни я, ни Герка, ни девочки под аккомпанемент бабкиных стенаний ни рабских ошейников, ни монашеских апостольников на себя не наденут. Даже если бабуля после наших уступок стопроцентно выздоровеет без всякой операции и терапии. И пусть меня упрекают в том, что я мать никогда не любила, я лишь плечами пожму: тоже мне новость! Да, не любила. И чувство это, вероятнее всего, было взаимным и прогрессирующим.
Все, о чем я думаю бессонной зимней ночью, сидя на кухне у окна и глядя через лепестки белой орхидеи, Сонькиной гордости, на оплетенный кружевными тенями двор, — правда. Недозволенная правда. Мы можем ненавидеть ближайших родственников до того, что в зобу спирает. Мы можем желать им долгой, грязной смерти. Мы можем хотеть отнять у них последнюю радость в жизни. Мы можем знать, что они к нам относятся так же, как мы к ним. Извольте. Но — про себя, внутри себя, в себе. Не выносите ваши позорные чувства на люди. Не заставляйте остальных испытывать неловкость (а радостное оживление — тем более!) при виде того, как скрещиваются ваши ненавидящие взгляды. Блюдите приличия.
Я не прочь блюсти что положено. Но кто соблюдет мое право на свободный выбор? Кто соблюдет Геркино счастье? Кто соблюдет свободу моих сестер? Покажите мне этого блюстителя — и я первая принесу ему мед и млеко согласия моего!
Я не саламандра, резвящаяся в огне страстей, расцветающая в пламени скандалов. Не Черная Фурия, звенящая яростью, словно боевой песней. Не Викинг Меченосная-и-Сплеча-Рубящая. Не брала меня жизнь «на слабо», не учила темному искусству требовать жертв, не бросала на стезю — нет, на амбразуру — героизма… и все равно не уберегла мой разум от разрушения. Может, хватит уже прятаться от кровавой обыденности? Все равно самое ценное утеряно. Страшнее не будет. А больнее так просто не бывает. Кажется — вздумай кто отрубить мне палец, я даже не замечу.
Паника бьется в сознании удушающей волной. Завтра, вероятно, я потеряю сестер. Зато племянник останется. Выдержит положенное количество ссор, но полоумную тетку не бросит. А с годами авось и Майка с Сонькой поймут: я не только себя — я и его спасала. От участи хорошего, послушного мальчика, загубившего свою жизнь и жизнь любимой по мановению сухонького пальчика, по движению блеклых морщинистых губ, по взгляду пронзительных глаз подлой старухи. И дернул же нас черт родиться у такого сокровища…
На этой мысли я закрыла дверь перед собственным воображением. Подняла окостеневшее от долгого сидения тело, довела до кровати, завернула в одеяло с головой и затащила себя в сон, точно утопленника под корягу.
— Ну и трусиха же ты… — приговаривал Мореход, суя мне в руки знакомую горячую кружку с грогом, в пропорциях которого ром откровенно брал верх над чаем. Я сидела, стуча зубами, в капитанской каюте. Тело под двумя одеялами было холодным и мокрым, с волос по спине ползли ледяные струйки.
— Т-ты м-мен-ня из-з в-вод-ды, ч-чт-то л-ли, выл-ловил? — с трудом проговорила я и глотнула бурого огня из кружки.
— Ага, — просто ответил Мореход. — Не иначе, самоутопиться решила. В чувстве вины. Не понимаю я тебя.
— А ч-чт-то т-тут неп-понятного? — Я выдохнула, пытаясь справиться с челюстью, выбивавшей чечетку. Не вышло. — В-все п-пон-ним-маю, с-себ-бя с-сд-держ-жат-ть н-не м-могу.
— Что «все»? — хмыкнул Мореход. — Что ты права? Что иначе нельзя?
— Н-ну… д-да-а…
— А раз иначе нельзя, какого черта бояться?
Ром понемногу размораживал внутренности. И, что хорошо, речевой аппарат. Зубы перестали отплясывать друг на друге. Можно поговорить по душам.
— Не хочу девчонок терять. Привыкла за столько-то лет, что у меня есть сестры. Что они меня понимают и любят.
— Любить они тебя не перестанут. — Мореход назидательно погрозил пальцем. — А понимание со временем придет.
— Вот интересно, кто тут самый древний и опытный? Кажется, не ты, — съязвила я. — Дурацкие идеи насчет того, что «любовь все превозмогает»…
— …себя не раз оправдывали. И еще не раз оправдают. Любовь так просто не проходит, даже если человек совершает нечто ужасное. Скажем, убийство. А ты вроде бы никого смерти предавать не собираешься?
— Вроде нет. — Мне стало смешно. Я представила себя входящей с тяжелым, будто полный рюкзак, двуручным мечом, в квартиру мамашиной (а точнее, Сониной) подруги, где маменька нашла приют после рождественских разборок. Хозяйка, добрая душа, кидается на меня в прихожей, крича на смешанном русско-идише-немецком: «Остановись, безумица, опомнись, пощади свою старую мать!», соседи в смятении
