пленивших эти души мореходов.
— А скажи-ка мне, Агасфер ты мой… — начинаю я, оторвавшись от стаканчика, благоухающего древесными опилками и карамелью, — я могу влиять на нашу реальность?
— На какую именно?
— Не на ту, которая моя, а на ту, которая наша, — я делаю эдак рукой в воздухе, не зная, как бы выразиться попонятнее.
— Хочешь все исправить? — печально улыбается Мореход. Сколько же нас, новичков, сидело тут за столами и мечтало сделать родную реальность комфортабельной… — «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный»?
— Ты же меня знаешь, — качаю головой я. — Нет у меня столько доброты в душе, чтоб всем и даром. Многих, очень многих я лично обидеть не прочь. А счастьем наделить — только тех, кого люблю. Нет. Даже так: тех, кого люблю и кому нужна моя помощь. Некоторые и без меня прекрасно справляются. Не маленькие уже.
— Племянник и его девушка! — Мореход хлопает рукой по столу. Стол возмущенно скрипит. — Конечно же! Уж они-то без тебя пропадут.
— Не пропадут! — назидательно-нетрезвым жестом поднимаю палец я. — Но будут еще долго нянчиться со своими сомнениями. Проверять себя на прочность чувств. Бояться всего подряд — и перемен, и неотвратимости. Жалаю, чтобы все! — И я тоже хлопаю по столу. Стаканчик подпрыгивает и переворачивается. Рому в нем нет. В бутылке тоже чудесным образом убыло. — Все, кому я жалаю помочь, воссоединились бы в любови и гармонии. Мое слово крепко.
— Градусов семьдесят пять! — хмыкает Мореход и придерживает меня за локоть. Что, неужели эта смола такая… высокоградусная? Я пытаюсь мотнуть головой. Голова радостно отзывается на предложение и начинает мотаться сама по себе. Остановить ее не представляется возможным. Придется научиться с этим жить.
— Пора тебе проветриться, — удрученно замечает капитан и щелкает пальцами у меня перед носом. От изумления глаза мои раскрываются во всю глазную ширь…
И прямо передо мной распахивает черные крылья ангел. Он огромный, я запрокидываю голову, ветер со свистом рвет на мне пальто, толкает в грудь, будто взрывная волна, но ангел не обращает на меня внимания, ну да, он же неживой, он же статуя, мы снова в Берлине, на смотровой площадке кафедрального собора, не так уж тут высоко, этажей тридцать, но мне и этого довольно, от ужаса я сразу трезвею, хотя казалось, что это попросту невозможно — вот так, в момент протрезветь… Я чувствую, как металлические листы прогибаются под моим телом, как плывет в надмирной пустоте гулкое тело купола — и хватаюсь за первое, что под руку подвернулось. Герка. Как всегда. Геркин могучий локоть у меня в руках и можно перестать бояться чего бы то ни было. Уффф. Спасена.
Теперь я готова слушать. В голове у меня гудит — так же, как под стометровым кафедральным куполом, но я должна сосредоточиться. Здесь было сказано что-то важное. В первый раз я все пропустила, оглушенная своей высотобоязнью. Зато сейчас наверстаю.
— Черт бы ее побрал, романтику эту! — рычит Герка, балансируя теткой, висящей у него на руке. — Черт. Бы. Ее. Побрал!!!
Ого! Не помню, чтобы его так колбасило.
— Понимаешь, Ася, я с детства знал, что я неправильный…
— Не ты один! — кричу я против ветра.
Герка не слышит. Или не слушает.
— У всех вокруг такие высокие устремления, ну такие высокие! Никто не хочет быть обычным. Все собираются что-то в этой жизни создать, остаться в памяти народной или хоть пожить на всю катушку. А я… я слишком приземленный, что ли. Если зверюга выздоровела и ее хозяин перестал глядеть, как приговоренный, то и всё. Не то чтобы я слезами умиления обливался, но мне этого достаточно. Я доволен. И что завтра будет то же самое, меня нисколько не напрягает. Я вообще люблю, чтоб было то же самое. Конечно, хорошо бывает уехать, попробовать то, чего раньше не пробовал, посмотреть разные места, но для меня это не главное. Не буду я годами по Африке с кинокамерой мотаться, жопы слонячьи снимать. Меня сразу на мысли пробивает: как там мои? Вспоминаю все, что не сделал, боюсь, что без меня в клинике зарез, что кто-то из пациентов помер, потому что ему вовремя лечение не назначили… Люди такие дураки! Придут, увидят, что их врача на месте нету — и откладывают осмотр на потом. А у болезни нет никакого «потом»! Ее хватать надо, пока есть, что хватать. И лечить немедленно. Для животных время быстрее идет, чем для человека. Человек бы месячишко потерпел, перемаялся, а зверь на глазах сгорает. И приезжаешь, и видишь, что остается только усыпить, и начинаешь думать: был бы я тут месяц назад, может, сделал бы все как надо. И еще пару лет пациенту бы отвоевал. А сейчас, когда я тут столько времени, извелся совсем…
— Хочешь вернуться?
— В том-то и дело, что не знаю. Тут Хелене. Вот и с нею тоже не знаю, как быть…
— Чего не знаешь-то?
— А того! Обычный я, обычный, ты понимаешь? То, что все называют «жлоб»! Никакой во мне нет романтики, сложности этой, интересности, что ли…
— Гер! Ну на хрена бабе мужик со сложностями? Будто ей собственных сложностей не хватает… А не хватает, так она себе найдет, мы на это мастерицы.
— Вечно ты смеешься, Аська. Ты не замерзла? Губы синие совсем. Пошли вниз.
Вниз — это по витой лестнице в пропасть, обеими руками в перила вцепившись. Спустившись, обнаруживаю, что одна из ладоней разодрана в кровь. Царапина неглубокая, но болезненная. Гера перевязывает мне ладонь носовым платком и ворчит, что прижечь нечем. У нормальных теток хоть духи в сумочке болтаются, а у меня и того нет. И как это я без духов на верхотуру полезла? Всегда ты так, Ася, знаешь, что боишься, а лезешь. Аптечку надо с собой носить. А то как раз нагноение заработаешь.
Я гляжу на племянника и вздыхаю. Тяжело быть добрым, заботливым, ответственным в мире безоглядных романтиков, которым количество новых впечатлений важнее качества прожитых лет.
— Гер, — говорю я тихо. — Никакой ты не жлоб. Ты самый настоящий принц. И как тебе это объяснить — ума не приложу…
Внутри толщи камня времени не существует. Можно, конечно, расстараться, прихватить с собой множество хроноизмерительных приборов и каждые несколько минут удостоверяться, что прошли именно минуты, а не часы и не дни.
По мере удаления от внешнего мира секунды ползут, все замедляясь, пока не замрут совсем, точно тебя поглотила подгорная сингулярность. Впрочем, ничто и никто тебя не поглотит, если воли страхам не давать. И просто идти, пока не войдешь под своды тронного зала.
Большинство гор удовольствуется примитивными лабиринтами. Иногда узкий тоннель вспучивается камерами размером с малогабаритную квартиру. Ни залов, ни площадей, ни дворцов, ни озер, отражающих величие Короля-под-горой и мастерство его народа. Такой лабиринт — точь-в-точь город, построенный вокруг промкомбината. До поры до времени его жителям не до украшательства. И жилпункт раскидывается унылой паутиной улиц во все стороны от махины производственных корпусов. Один бог судьбы и удачи знает, станет ли это настоящим городом или так и останется нагромождением ходов и лазов.
Но здесь перед нами открылся даже не тронный зал — нет, то был целый аквапарк: высокие своды с канделябрами и драпировками-сталактитами, колонны-сталагнаты,[48] теряющиеся в полутьме. А в центре — озеро непроницаемо-черных подземных вод, играющее отсветами фосфоресцирующих стен.
Да не прочти я за всю жизнь ни единой сказки, мне бы и тогда стало ясно: это самое важное место в мире подземного народа. И рано или поздно они заявятся сюда, чтобы расспросить чужаков, зачем те приперлись к их главному святилищу (а может, городскому фонтану — кто знает?), вооруженные и решительные донельзя.
Не знаю, сколько времени мы с Дубиной просидели, прислонившись спинами к холодным камням. Нормальные люди за это время, небось, и сами бы камнем стали, но кто бы назвал нормальными — или вообще людьми — меня и моего спутника?
