развратный католический священник.
Все-таки мне кажется, я способна была любить этого маленького негодяя, я была бы ему предана, несмотря на все, как животное… Еще и сегодня я вспоминаю с сожалением его нахальную, жестокую и вместе с тем хорошенькую мордочку… его надушенную кожу… все то, что было ужасного и вместе с тем привлекательного и возбуждающего в его развращенности… И очень часто еще до сих пор я ощущаю на своих губах огонь его поцелуев, хотя они уже давно должны бы были быть стерты многими другими поцелуями… Ах, господин Ксавье… господин Ксавье!..
Однажды вечером перед обедом, когда он вернулся домой, чтобы переодеться — как он был очарователен во фраке! — когда я ему заботливо приготовляла все его вещи в его уборной, он мне сказал без всякого замешательства и без колебания, почти повелительным тоном, все равно, как если бы он попросил у меня горячей воды:
— Есть у тебя 5 луидоров? Мне необходимо иметь сегодня вечером 5 луидоров. Я тебе завтра их отдам…
Как раз утром барыня заплатила мне жалованье… Знает ли он об этом?
У меня есть только 90 франков, — ответила я, немножко сконфуженная как его просьбой, так и, кажется, главным образом тем, что у меня не было всей суммы, которую он просил.
Это ничего не значит, — сказал он. Иди, принеси мне эти 90 франков… Я тебе их завтра отдам.
Он взял деньги и поблагодарил меня таким коротким и сухим «хорошо», что у меня сжалось сердце. Потом, протянувши грубым движением мне свою ногу, он сказал:
— Завяжи мне ботинки, только поскорее, я тороплюсь…
Я посмотрела на него печальными, умоляющими глазами:
— Значит, вы не обедаете дома сегодня вечером, господин Ксавье?
— Нет, я обедаю в гостях. Ну скорее…
Завязывая ему ботинки, я прошептала:
— Значит, вы опять будете развратничать с этими грязными мерзкими женщинами? И вы опять не придете домой?.. А я, я буду плакать всю ночь, опять… Это нехорошо с вашей стороны, господин Ксавье!
Его голос стал жестким, злым:
Если ты одолжила мне эти 90 франков только затем, чтобы иметь право мне это сказать, то можешь взять их обратно… Возьми их…
Нет, нет… — вздохнула я, — вы отлично знаете, что не поэтому…
Ну хорошо, оставь же меня в покое!
Он скоро оделся и уехал, не поцеловавши меня и не сказавши мне ни одного слова на прощанье.
На другой день и разговора не было об отдаче взятых у меня денег, а я не хотела их просить. Наоборот, сознание, что у него есть что-нибудь от меня, доставляло мне удовольствие… И я понимаю, что есть женщины, которые убиваются за работой, женщины, которые продают себя ночью на улице всякому прохожему, женщины, которые крадут, убивают… и все это для того, чтобы добыть деньги и доставить удовольст-ние любимому человеку. И так чувствовала и я тогда, например… Было ли это на самом деле, так, как я теперь описываю? Увы, я ничего не знаю… Но есть моменты, когда я чувствую себя перед мужчиной такой мягкой, слабой, безвольной и такой глупой… ах, да… такой глупой!..
Барыня не замедлила изменить свое обращение со мною… Из милой и любезной, какой она была со мной до сих пор, она стала жесткой, требовательной, раздражительной… И я стала уже и глупой… Я никогда ничего, хорошо не делала… Я стала неловкой, грязной, плохо воспитанной, забывчивой, даже воровкой… И ее тон, такой мягкий, дружеский в начале, стал теперь резким и язвительным. Приказания она мне отдавала зло, унизительно… Кончились подарки, кольд-крем, рисовая пудра, доверительные беседы, интимные советы, такие странные, что в первые дни я спрашивала себя, да и теперь еще, нет ли у моей хозяйки противоестественных наклонностей… Кончена эта двусмысленная нечистая дружба, в которой, я хорошо это чувствовала, не было ни капли доброты и благодаря которой я потеряла уважение к моей хозяйке, приблизившей меня к себе настолько, что я ясно видела всю ее порочность и испорченность… И я стала груба с ней под влиянием всех явных и скрытых мерзостей этого дома. Дошло до того, что мы стали ссориться, как торговки, ругаясь самым грубым и грязным образом…
— За что вы принимаете мой дом? — кричала она… — Разве вы находитесь у публичной женщины?
Нет, как вам нравится эта дерзость?! Я отвечала:
— Он хорош, ваш дом… Вы можете им похвастать… А вы сами?.. Вы тоже хороши… А барин? О-о, ведь вас знают во всем квартале, во всем Париже! Везде говорят одно и то же о вашем доме… что это — публичный дом… И то… еще есть публичные дома, которые не так грязны и мерзки, как ваш дом…
Эти ссоры доходили до самых ужасных оскорблений, до самых пугающих угроз; это был словарь публичных домов и его обитательниц!.. И вдруг все эти сцены кончились, все успокоилось… Господин Ксавье опять вернулся ко мне, увы, ненадолго… Тогда возобновилась старая двусмысленная дружба; возобновилось постыдное сообщничество, подарки, обещания удвоить жалованье, всякие косметические советы, посвящение в тайны самых утонченных духов… Барыня, точно по термометру, меняла свое поведение со мной сообразно с отношением ко мне господина Ксавье. Ее доброта следовала непосредственно за его ласками: холодность сына сопровождалась грубостью матери… Я была жертвой мучающих меня колебаний перемежающейся любви этого капризного и бессердечного мальчика… Можно было подумать, что барыня шпионит за нами, подслушивает у двери, так хорошо она знала все фазы, через которые проходили наши отношения… Но нет… В ней просто был силен порочный инстинкт, вот и все… Она чуяла порок сквозь стены, она угадывала его в людских душах… Так охотничья собака чует в воздухе отдаленный запах дичи…
Что касается барина, то он продолжал порхать посреди всех этих событий, всех этих скрытых домашних драм, всегда живой, веселый, очень занятый делами, циничный и забавный. По утрам он исчезал из дому со своим вечно розовым чисто выбритым лицом, своими бумагами и портфелями, наполненными благочестивыми, душеспасительными брошюрами и скабрезными газетами. По вечерам он опять появлялся, полный почтения к своей собственной особе, во всеоружии христианского социализма.
С замедленной походкой, с более округленными мягкими жестами, со слегка согнутой спиной — согнутой, без сомнения, под бременем добрых дел, совершенных им за день… Аккуратно, каждую пятницу повторялась почти без вариантов одна и та же забавная сцена.
Что здесь есть? — спрашивал он меня, указывая на свой портфель.
Гадости… — отвечала я со смехом.
Ну нет, просто забавные штуки…
И он мне их давал, поджидая, очевидно, подходящего момента, когда я буду хорошо подготовлена для объяснения. Пока же он довольствовался тем, что улыбался мне с плутовским видом, брал меня за подбородок и говорил, облизываясь:
— Прелесть, что за девочка!
Не отнимая надежды у барина, я забавлялась его маневрами и обещала себе воспользоваться первым же подходящим случаем, чтобы указать ему его место и проучить его хорошенько.
Однажды после обеда я была очень удивлена, когда в комнату, где я сидела за починкой белья, вошел барин. Я была одна и очень грустно настроена. Утром произошла тяжелая сцена с господином Ксавье, и впечатление о ней у меня еще далеко не изгладилось. Барин тихо притворил дверь, положил свой портфель на большой стол возле кучи сложенных простынь и, подойдя ко мне, взял мои руки и стал их гладить. Под полуопущенными веками его глаза блестели, как у старой курицы, нежащейся на солнце. Можно было умереть со смеху, глядя на него.
— Селестина, — сказал он… — мне больше нравится называть вас Селестина… это вас не оскорбляет?
Мне стоило большого труда не расхохотаться.
Конечно нет, барин, — отвечала я, держась настороже.
Итак, Селестина, я вас назову очаровательной… вот что!
В самом деле, барин?
Божественной даже… божественной… божественной!..
