— Иметь наследником почти взрослого сына, будучи еще вовсе не старым, — так ли уж это безопасно? Не даром сказано, что вскормленный бычок ломает арбу.
Сотэ держал растерянного шаньюя под прицелом своих холодных глаз, и каждое слово его было словно удар тяжелого конепосекающего меча.[18]
— На Совете князей я могу взять твою сторону, шаньюй. Но для этого надо решить дело с послами.
— Значит, Модэ… — не то спросил, не то сказал Тумань полузадушенным голосом.
— Ему там ничто не грозит, если мы… — Сотэ чуть заметно усмехнулся, — … не нарушим договора. Модэ вырастет среди юэчжей, женится там и, быть может, станет у Кидолу одним из его военачальников. Это хорошо — у нас будет свой человек в ставке вождя юэчжей.
Государственный судья встал и направился к выходу. Внезапно он остановился, прислушался и, быстро шагнув вперед, откинул входной полог. Снаружи никого не оказалось.
— Показалось, что там кто-то стоит. Видимо, я ошибся, — пробормотал Сотэ и обернулся к Туманю: — А послов надо отправить на рассвете. Незачем им видеть наши сборы. — Он усмехнулся. — Ничего славного в этом нет, шаньюй.
— Но я еще не решил! — воскликнул Тумань. Сотэ, ничего больше не сказав, вышел из юрты.
В это время тот, из-за кого главе державы Хунну пришлось сегодня вести столь неприятный разговор и с послами, и с государственным судьей, сидел в юрте у князя Бальгура, предводителя небольшого рода Солин, и играл с ним в кости. Они были давние приятели. Приезжая в ставку, старый Бальгур каждый раз привозил целый мешочек превосходно отполированных, крашенных красной охрой игральных костей и, притворно сокрушаясь, проигрывал их юному сыну шаньюя.
Шестнадцатилетний Модэ, восточный чжуки, наследник, играл азартно. Его худое, еще мальчишеское лицо раскраснелось, густые черные волосы лезли на глаза, и он их досадливо откидывал каждый раз, прежде чем метнуть кости. Сегодня ему везло — все время выпадало много „коней“ и „коров“.
— Э, да ты совсем разбогател! — посмеиваясь, воскликнул Бальгур. — Смотри, целый табун отменных рысаков! Вот когда ты станешь шаньюем…
— Я никогда не стану шаньюем! — Модэ упрямо и резко вскинул голову. — Что в этом хорошего? Водить в поход войска? Но войны хороши только в легендах — богатыри, поединки… А у нас одни погони — и днем, и ночью. То ты гонишься, то за тобой гонятся… Кругом пыль, солнце печет, а на тебе панцирь из бычьей кожи с медными накладками. В прошлый раз я чуть не изжарился.
— Конечно, жизнь воина тяжела, — заметил Бальгур, внимательно глядя в неулыбчивые и не по годам сумрачные глаза юного наследника.
— А Совет князей? — Модэ поморщился. — Пока наговорятся все двадцать четыре человека, и каждого надо выслушать… Скука! И говорят-то об одном и том же — то юэчжи, то дунху, то пастбища не поделили… Правда, в этом году все о Мэнь Тяне толкуют, да так ничего и не могут решить. Нет, я не хочу быть шаньюем. Я лучше стану знаменитым беркутчи, воспитателем ловчих беркутов. Знаете что, дядюшка Бальгур, я их научу брать волков.
— Волков ловчие беркуты не берут, — сказал Бальгур.
— У меня они будут брать! — уверенно заявил Модэ. — Когда я был еще маленький и жил в юрте матери, мне подарили ягненка. — Модэ на минуту замолк. — Весь черный ягненок, а голова — белая. Он бегал за мной, как собачонка, и даже спать ко мне забирался. Потом его волк утащил… прямо днем, от самой юрты. Мы с матерью гнались за ним верхом через всю долину, да разве волка догонишь… А потом она умерла, — вздохнув, закончил Модэ.
— Кто умер? — не сразу понял старый Бальгур.
— Моя мать, — спокойно объяснил Модэ.
— А, да-да, — кивнул Бальгур, вспоминая ходившие в свое время по кочевьям слухи, что мать Модэ, старшую жену шаньюя, отравили.
— Нет, я не буду шаньюем, — решительно повторил наследник Туманя. — Пусть мой братишка Увэй становится шаньюем. Мидаг только об этом и мечтает.
— Как знать, как знать…
Бальгур, поглаживая большим пальцем редкие седые усы, глядел на Модэ задумчиво и испытующе, потом не торопясь заговорил:
— Видишь ли, чжуки, человек не выбирает себе судьбу. На то есть воля неба. Ты думаешь, мне хотелось стать князем? Нет, Модэ, не хотелось. — Старик засмеялся, и его выцветшие глаза как бы подернулись дымкой. — В детстве я очень любил слушать бродячих сказителей и сам собирался стать сказителем, ходить из конца в конец нашей земли и на веселых пирах рассказывать о делах древних богатырей… Но небо знает, кому быть князем, а кому — сказителем…
У входа послышался шум, ворчливая ругань, потом откинулся полог, и в юрту ввалился невысокий толстяк с красным возбужденным лицом и бегающими глазками навыкате. Это был Бабжа, князь рода Гуси.
— Привет тебе, Бальгур! — просипел он, отдуваясь. — А, молодой чжуки здесь, оказывается! Иди скорей, Модэ, тебя везде ищут, зовут к отцу.
— Не пойду! — насупился Модэ. — Они меня хотят отдать бритоголовым.
— Ну, что ты говоришь! — засмеялся Бальгур. — Как может шаньюй отдать юэчжам своего сына! Иди, Модэ, иди, — наверно, что-нибудь важное, ведь ты не нукер какой-нибудь, а восточный чжуки.
Модэ собрал в кожаный мешочек выигранные кости, нехотя простился и вышел.
— А ведь он сказал правду, они его действительно отдают юэчжам! — Бабжа пугливо покосился на опустившийся за Модэ входной полог и торопливо зашептал: — Война им сейчас ни к чему… В беде люди сплачиваются, а им рознь нужна, рознь… каждый чтоб сам по себе, а род Сюйбу меж ними сильнейший… Сотэ у власти, государственный судья… Мидаг — яньчжи… Модэ, считай, уже убрали… Теперь сын Туманя от Мидаг займет место восточного чжуки, наследника, а потом его посадят шаньюем… И народ уводят за Великую степь для того же — на новые места роды придут ослабленные… им будет все равно, кто сядет шаньюем…
Бабжа славился тем, что все новости ухитрялся как-то узнавать первым. Говорили, что у него всюду свои люди и наград для них он не жалеет. Наверно, расходы эти окупались стократно, потому что Бабжа слыл влиятельным человеком, хотя его род не считался ни великим, ни знатным.
Весть, принесенная им на сей раз, была ошеломляющая, но Бальгур сразу поверил всему. Медлительный в движениях, нескорый на суждения и из-за этого казавшийся тугодумом, он в иные моменты принимал решения мгновенно. Не успел еще Бабжа договорить последнее слово, как Бальгур уже стоял на ногах, приказывая немедленно подать коня.
Старого князя пропустили к шаньюю беспрепятственно. Тумань, уже в который раз перебирая в уме слова государственного судьи, в одиночестве восседал в своей роскошной юрте из белоснежного верблюжьего войлока. Вдоль круговой стены на кожаных и деревянных сундуках в строгом порядке лежало дорогое, сияющее золотой отделкой оружие: мечи дорожные и конепосекающие, кинжалы, многослойные луки с костяными узорчатыми накладками, копья с золотыми навершиями, наручные латы и поножи, кожаные панцири с чеканными серебряными бляхами. Столь же ценной была и лежащая у входа конская сбруя — седла, узды и недоуздки, кожаные и шелковые чепраки на шерстяной подкладке.
Увидев Бальгура, Тумань приветливо заулыбался, но в следующий же миг на лицо его набежала тревога. Он понял, что приход главы рода Солин в столь поздний час связан с очередной неприятностью.
— Шаньюй! — сразу же объявил Бальгур. — Я приехал говорить с тобой о восточном чжуки.
— Почему мой сын… — начал Тумань, но старый князь бесцеремонно перебил его:
— То, что он твой сын, — это дело твое! — повысил он голос, глядя Туманю прямо в глаза. — Но он еще и восточный чжуки, а это уже дело всей державы Хунну.
— Ну хорошо, хорошо, — устало согласился шаньюй. — Так что ты хочешь сказать мне о восточном чжуки?
— Меня беспокоит требование юэчжей…
— А меня беспокоит то, что в предгорьях Алашаня засело не менее десяти тысяч юэчжских разбойников! — Шаньюй не выдержал и сорвался на крик: — Ты можешь мне посоветовать, как избежать
