войны с бритоголовыми? И чем остановить Мэнь Тяня? И что делать с дунху? Ты дашь мне какой-нибудь совет, мудрый князь Бальгур?!
„Да, все уже решено“, — понял князь.
— Ты не сделаешь этого, шаньюй Тумань! — угрюмо сказал он.
— Я сделаю это, князь Бальгур! — отрезал шаньюй.
— Совет князей не даст тебе согласия! — в словах старика прозвучала откровенная угроза.
— Князьям я скажу то же, что и тебе: укажите выход!
— Хунны еще не разучились воевать, — проворчал Бальгур. — Надо стоять на своей земле до последнего воина!
— До последнего! — шаньюй зло усмехнулся. — Князь Бальгур, мертвым земля нужна лишь для того, чтобы гнить в ней.
— Пусть гнить, но в своей земле, шаньюй Тумань!
— Земля никуда не денется, князь Бальгур. Сейчас главное — это выжить, сохранить народ и войска, — голос Туманя зазвучал неожиданно спокойно и печально. — Если будем живы, мы еще вернемся в свои кочевья в Великой Петле. Отступление не есть позор, это обычная военная уловка.
„А ведь он уверен, что прав, — подумал Бальгур. — И в суждениях его есть свой резон…“
— Хорошо, шаньюй, — вдруг стал он прежним Бальгуром, неторопливым и вдумчивым. — Ты убедил меня. Завтра на Совете я буду за уход в Великую степь.
Шаньюй воззрился на него с нескрываемым изумлением. Он больше всего опасался противодействия со стороны Гийюя и Бальгура и поэтому никак не мог ожидать, что старый князь, пользовавшийся немалым влиянием среди предводителей родов, так неожиданно и легко перейдет на его сторону.
— Но я должен сказать вот еще что, — продолжал глава рода Солин. — Нельзя восточного чжуки отдавать в заложники — духи предков будут разгневаны на нас, и путь наш в Великую степь окажется несчастливым. Ты согласен со мной, шаньюй?
„Так вот какую цену он запрашивает! — Тумань задумался. — Сотэ и Бальгур… Бальгур и Сотэ… Что делать, кого из них двоих предпочесть? Наверное, все-таки Бальгура, потому что Гийюй тоже против того, чтобы отдавать Модэ бритоголовым…“
— Князь Бальгур! — торжественно заговорил он. — То, что ты сказал сейчас, — разумно, мы не должны гневить духов. Юэчжи не получат заложника!
— Ты успокоил мое сердце, шаньюй! — Бальгур облегченно пригладил усы, вздохнул. — Очень трудное сейчас время… но небеса, видящие все, конечно же вернут нам свою милость.
С этими словами он поднялся, пожелал шаньюю здоровья, благорасположения духов и осторожно вышел.
Принятое решение вдруг успокоило Туманя. Он потребовал коня и с чувством большого облегчения поехал к Мидаг.
Яньчжи возлежала уже в постели, но еще не спала. Возле нее сидела прислужница, развлекавшая свою госпожу не то сказками, не то сплетнями. Когда вошел шаньюй, она тотчас удалилась, бросив в огонь, догоравший посреди юрты, пучок сухого можжевельника.
Тумань опустился на красочный ковер, расшитый изображениями диковинных зверей — крылатых волков, рогатых львов, когтистых грифонов с колючей чешуей. Подобными же изображениями — птиц, рыб и невиданных морских гадов — были испещрены и настенные ковры. В неверном и тусклом свете пламени все эти чудовища странным образом оживали, как бы начинали шевелиться. Туманю вдруг показалось, что и Мидаг, которая лежала, подперши рукой голову, и, не мигая, смотрела на него большими раскосыми глазами, — тоже всего лишь вышивка на ковре, сделанная искусными руками.
— Ты сегодня весел, — произнесла она своим низким и чуть хрипловатым голосом. — Случилось что- нибудь хорошее?
— Пожалуй, — он усмехнулся, наливая себе подогретой молочной водки. — Кажется, я добился того, что большинство князей не станет возражать против ухода из Великой Петли. Значит, на этот раз мы избежим столкновения с Мэнь Тянем. Дунху, возможно, удовлетворятся данью, что мы им платим. Вот только юэчжи…
— Что юэчжи? — Мидаг настороженно приподнялась. — Разве заложника им недостаточно?
— Заложника, говоришь? — Шаньюй отлил из чашки в огонь, чуть помедлил и выпил. — Нет, заложника мы им не дадим!
— Что?! Почему не дадим? — Она мгновенно выскользнула из-под одеяла и, не прикрывая наготы, подошла к Туманю. В ее легкой походке, в горделивой подвижности ее тела было что-то от горячей молодой кобылицы, которая выступает танцующим шагом, готовая вот-вот сорваться в бешеный бег. — Разве ты передумал? А мой отец сказал мне… — Она опустилась перед Туманем на колени и устремила на него умоляющие глаза. — Я так радовалась сегодня, когда узнала, что Модэ уедет отсюда… Тумань, я боюсь его! Ты видел, какие у него глаза? Волчьи! И это в шестнадцать лет! А что будет, когда он возмужает? О, духи, я чувствую, что он когда-нибудь зарежет меня и маленького Увэя!
— Пустое ты говоришь, — сказал Тумань, однако голос его дрогнул, и он ощутил, что тревога яньчжи невольно передалась и ему.
— О муж мой! — воскликнула она, обнимая его дрожащими руками; в глазах ее стояли слезы, длинные черные волосы разметались по медно-красным от огня плечам. — Муж мой, спаси нас, отправь Модэ!
— Не могу! — делая над собой усилие, прохрипел Тумань. — Если я отправлю его, Гийюй с Бальгуром вцепятся в меня на Совете, как собаки в марала. Они заставят меня воевать с Мэнь Тянем, с юэчжами, с дунху, а это равно самоубийству!
— О небо, неужели ты не знаешь, что надо делать? — горячо зашептала она, приблизив к нему лицо и взволнованно облизывая темно-кровавые губы. — Это же так просто! Гийюй — сумасшедший, недаром он сын рыжеволосой динлинки. Если его вывести из себя, он собственных детей зарубит. Отправь Модэ чуть свет, как тебе советовал отец, и постарайся, чтоб Гийюй узнал об этом. Вот увидишь, он совсем потеряет голову, проклянет всех и, забыв про Совет, ускачет в свое кочевье…
— И верно! — поразился шаньюй. — Умница ты! Как это я сам не сообразил!.. Что ж, если так, то… Да, надо подумать…
— Шаньюй, повелитель мой, ты устал, — шептала яньчжи и, разгораясь лицом, льнула к нему, как туман к подножью горы. — Отдохни рядом со мной… тебе предстоит трудный день…
А в юрте витал печально-сладкий запах тлеющего можжевельника, затухая, подрагивало пламя, и на коврах все шевелились существа, явившиеся сюда из бредового сна…
Утро пришло серенькое, с моросящим мелким дождем и порывами холодного ветра.
Послы, поднятые еще до света, поев горячего мяса и выпив водки, весело собирались в обратную дорогу. Три охранные сотни, которые должны были сопровождать их вплоть до юэчжской границы, уже стояли в походном строю. У коновязи перед юртой шаньюя под присмотром двух дюжих нукеров переминался с ноги на ногу взъерошенный Модэ. Он зябко сутулился и часто вздрагивал от дождевых капель, попадающих за ворот его поношенного кафтана. Он то и дело зевал, тер кулаком слипающиеся глаза, а в правой руке крепко сжимал мешочек с выигранными у Бальгура игральными костями.
Наконец, поддерживаемый смотрителем шаньюевой юрты, появился главный посол. Нукеры тотчас подхватили Модэ, усадили на коня, сели сами. Изрядно хмельной посол, опираясь на плечи слуг, взобрался в седло, взмахом руки дал знак трогаться. Одна охранная сотня умчалась вперед, две другие разошлись в стороны, и юэчжское посольство отбыло на родину, увозя с собой заложником сына главы державы Хунну.
Шаньюй не стал провожать сына, не простился с ним. Лишь когда посольский отряд отдалился настолько, что уже еле виднелся сквозь дымчатую кисею дождя, Тумань вышел из юрты и долго смотрел ему вслед, чувствуя, что совершил непоправимую ошибку, и в то же время оправдывая себя тем, что не мог поступить иначе…
Предвидение яньчжи сбылось с изумительной точностью. Едва Тумань успел закончить утреннюю трапезу, налетел и оборвался обезумевший конский топот, заржало, захрапело, и знакомый доброй половине хуннской державы голосище западного чжуки раздавил послышавшиеся было протесты караульных нукеров. Гийюй, сам, должно быть, не заметив того, оборвал входной полог и прямо с порога загремел:
