более десяти дней — с юго-западной стороны в ставку въехал оборванный долговязый юноша лет семнадцати с худым измученным лицом и грязно-серыми от седины волосами. Праздные зеваки, шатавшиеся меж юртами, обратили внимание на его коня — великолепного, хоть и сильно отощавшего вороного аргамака, в котором опытный глаз угадывал одного из тех легендарных „небесных“ коней, что потеют кровавым потом.
Долговязый юноша шагом подъехал к юрте шаньюя, где с раннего утра шел Совет, и, минуя нукеров, беспрепятственно — что совершенно поразило зевак — вошел внутрь.
Тумань, говоривший в этот момент об уплате дани дунху, недовольно обратил взгляд на вошедшего и замер с раскрытым ртом. Вслед за шаньюем оцепенение охватило князей. Изумленное молчание было нарушено громовым голосом западного чжуки.
— Это же Модэ! — вскакивая, закричал Гийюй.
И точно, у входа, устремив на отца сумрачные неподвижные глаза, стоял считавшийся безвозвратно погибшим Модэ, бывший восточный чжуки и наследник.
Недолгая растерянность шаньюя сменилась лихорадочной деятельностью. Ставка засуетилась, как растревоженный муравейник. Сломя голову скакали верховые. Запылали костры. Резали скот. Празднично одетые люди раскатывали на траве кошмы и уставляли их напитками и всевозможной едой. Через время, меньшее, чем требуется для того, чтобы разделать барана, Совет князей в полном составе уже сидел на белых войлочных коврах и, вознося хвалу духам предков, дружно осушал чаши.
Модэ занимал свое старое место — справа от отца, и если бы не жесткий пристальный взор его и не поразительная в таком возрасте седина, то могло показаться, что не было более чем годового заложничества у юэчжей и что он был и остается наследником, любимым сыном отца.
— Я знал, что мой сын вернется! — торжествующе кричал Тумань, лицо его сияло, но в глазах временами проступала какая-то растерянность. — Модэ совершил подвиг, достойный зрелого воина! Он сумел похитить коня, принадлежащего самому вождю юэчжей, и бритоголовые не смогли его догнать. Пусть приведут сюда аргамака! — распорядился он. — Вы сейчас увидите, что это настоящее сокровище!
— Модэ не по годам умен, — вполголоса заметил Бальгур сидящему рядом Гийюю. — Я думаю, он сказал отцу неправду о своем побеге. Наверно, все было иначе.
— Почему ты так думаешь, князь Бальгур? — столь же тихо спросил чжуки.
— Видишь, он притворяется, будто ничего не знает о нападении на юэчжей. И правильно делает. Да, он умен и расчетлив!
Нукеры привели коня. Высокий, сухой, с мускулистой грудью и удлиненными бабками, с маленькой точеной головой, чем-то напоминающей змеиную, он сразу привлек внимание князей. Они окружили его, обмениваясь восхищенными замечаниями.
— Это большая редкость, — с кислой улыбкой говорил Туманю Сотэ. — Циньцы называют их „тысячелийными конями“[24] и платят за них золотом. Говорят, они водятся далеко на западе, в краю снежных гор, в стране Давань[25] , что за большими пустынями и рекой Тарим[26] … Да, это сокровище!
Тумань с довольным видом трепал коня за холку.
— Не пойму, чему больше радуется шаньюй — коню или сыну, — желчно усмехнулся Гийюй и доверительно наклонился к Бальгуру: — Почтенный Бальгур, ты недавно был гостем в моей юрте… Я встретил тебя без должного уважения, нарушил священный закон гостеприимства, за это духи предков разгневались на меня…
Он выжидательно глянул на старого князя, но тот молча опустил веки, и лицо его приняло сонное выражение.
— Но ты не проклял меня, не затаил обиду, — продолжал Гийюй. — Поэтому гнев духов миновал меня… Я благодарен тебе…
Бальгур приоткрыл глаза, и оба князя — старый и молодой — обменялись понимающими улыбками.
Пир продолжался всю ночь и весь следующий день. Поднимая чаши, князья до небес превозносили храбрость Модэ, предрекали ему великое будущее. Наконец Тумань, в котором отцовские чувства и хмельное великодушие на короткое время взяли верх над привязанностью к красавице яньчжи, торжественно объявил, что Модэ возвращается титул восточного чжуки и дается удел, способный выставить десять тысяч всадников. И тут седовласый юноша удивил всех.
— Я не могу быть восточным чжуки! — хмуро и решительно сказал он среди наступившей тишины. — А удел принимаю и завтра же выезжаю к его кочевьям.
— Как?! Почему? — вскричал пораженный Тумань. — Это же твое право, твой долг. Я велю тебе!
Модэ молчал, и его молчание яснее всяких слов говорило о непреклонной решимости.
— Молодой князь прав! — раздался веселый голос Гийюя. — Он рожден воином, пусть учится водить войска. Насидеться же в Совете он еще успеет под старость!..
Поздно вечером, когда многие князья уже были нетверды в речах и неуверенны в движениях, Бальгуру удалось обменяться с Модэ несколькими словами.
— Вот ты и хозяин большого удела, — Бальгур грустно усмехнулся. — Нам с тобой не придется больше играть в кости…
— Князь Бальгур, — у Модэ странно заблестели глаза — зеленовато, словно у волка, голова судорожно дернулась. — В последнюю ночь у юэчжей я бросал три твоих кости, что еще оставались у меня. Выпало два „коня“ И „свинья“. На одном из них я прискакал сюда, второй пал в Великой степи, а свинью пришлось убить… Небеса знают, князь Бальгур, кому быть беркутчи, а кому князем!..
На другой день Модэ, сопровождаемый западным чжуки и его нукерами, уехал к своему тумэню.
— Почтенный Бальгур, — сказал Гийюй на прощанье. — Я приглашаю тебя приехать на большую осеннюю охоту. Мне думается, нам есть о чем поговорить не торопясь и наедине.
…В конце лета Бальгур прибыл в земли рода Лань. Гийюй встретил его с небывалым почетом. В честь гостя устраивались пиры, скачки на лошадях и верблюдах, соколиная охота. И завершила все грандиозная облава.
То огромное пространство, что должно было охватиться облавой, представляло собой лесистые предгорья, десятками отрогов выходящие на равнину. Стекавшие с предгорий многочисленные ручьи и речки, покрытые по берегам зарослями тальника, ильма, черемухи, дикой яблони, березовыми и сосновыми перелесками, делали предстоящую охоту весьма нелегкой.
Князь Бальгур, которому Гийюй радушно уступил звание тобши, центра и распорядителя охоты, внимательно оглядел местность, прикинул по привычке, куда и как пройдут крылья облавы, и еще раз подивился ее размаху, Гийюй вывел на облаву пять тысяч всадников — половину своего тумэня. По традиции, это была не только охота, но и военные учения, ибо все боевые единицы — десятки, сотни и тысячи — обязаны были действовать слаженно, безукоризненно подчиняться командам и умело владеть оружием. За утерю стрелы, за просмотр зверя, за удаление от цепи более чем на один перестрел полагались суровые наказания.
На востоке занималась бледная заря, день обещал быть сереньким. Зябко нахохлившийся в седле Бальгур отдал последние указания двум опытным газарши — руководителям правого и левого крыла. Гийюй находился тут же, но ни во что не вмешивался, — на время облавы тобши, согласно обычаю, получал неограниченную власть, вплоть до вынесения смертного приговора.
Без большого шума на рысях разошлись крылья. Облава начинала разворачиваться. Теперь до того момента, когда далеко в горах, охватив верховья распадков, сомкнутся оба крыла и газарши поприветствуют друг друга, тобши был свободен. Нукеры уже успели поставить походную юрту и приготовить завтрак.
Совершив возлияния духам предков, земле и небу, Гийюй и его гость принялись за еду.
— Мне не приходилось охотиться у вас в Иньшане, — говорил западный чжуки, проворно орудуя ножом. — Но о богатстве тамошних мест я наслышан.
Бальгур молча отпил из чаши и начал резать холодную грудинку.
— Здесь места богаче дичью, чем наши земли в Великой Петле, — продолжал Гийюй. — Зато там хороши пастбища и теплее там, конечно… Мне кажется, что роды Лань и Солин наиболее пострадавшие, поэтому мы должны более других думать о возвращении своих земель, не так ли, князь Бальгур?
