примкнул не сразу. Держась Атталы, Арслан некоторое время приглядывался и выжидал. Его совсем недавний и решительный переход на сторону Модэ удивил и заставил задуматься многих родовых князей. „Не так уж, видно, слаб этот седоголовый молодчик, если даже лиса Арслан переметнулся к нему“, — толковали в кочевьях.
— Великий шаньюй, — солидно откашливаясь, заговорил князь Арслан. — Возможно, благородный князь Гийюй прав, и дунху ищут предлога для войны. Но может быть и иное: требуя трудноисполнимого, они хотят узнать, силу или слабость выкажет молодой шаньюй. Поэтому отдавать коня нельзя…
— Правильно! — единодушно подхватили князья. — Не отдавать! Нельзя!.. Воевать!
— Если дунху и пойдут на нас войной, — продолжал Арслан, — то, конечно, не раньше начала лета. К этому времени мы должны быть готовы встретить их!
Мнение Совета разделилось. Одни, во главе с западным чжуки, стояли за немедленный поход. Другие предлагали подождать до весны и тогда или встречать врагов на рубежах Хунну или, как советовал Бальгур, самим вторгнуться в земли дунху.
Зябко сутулящийся на возвышении Модэ, темнолицый, с головой, ушедшей в костлявые плечи, беспокойно водил ястребиным своим носом, устремляя его то на одного, то на другого, и был похож сейчас на хищную птицу в период линьки, худую и взъерошенную.
— Князья! — оборвал он наконец затянувшийся спор. — Довольно, я все понял. Кто скажет иное?
И тут всех удивил толстяк Бабжа. Не в одной битве показавший себя толковым и храбрым военачальником, он почему-то панически боялся молодого шаньюя. И хотя вслед за Бальгуром он сразу же взял сторону Модэ, бывать, однако, в ставке опасался, а если и приезжал, то только по вызову и с великой неохотой. Под взглядом шаньюя Бабжа бледнел, покрывался холодным потом, глазки его начинали затравленно бегать, и он спешил укрыться за чью-нибудь спину. „Не могу я видеть его глаза, — признался он однажды Бальгуру. — Все кажется, что и не человек он вовсе, а дух“.
— Великий ш-шаньюй! — раздался тонкий срывающийся голос Бабжи. — Я хочу сказать иное.
Все с удивлением посмотрели на молчавшего до сей поры главу рода Гуси. Толстяк кашлянул, заерзал, провел ладонью по лицу, покосился на сидевшего рядом с сонным видом Бальгура и выпалил:
— Я думаю… э-э… коня можно отдать!
Ответом сначала было полнейшее безмолвие, затем по юрте пробежал шелест, раздались отдельные восклицания и постепенно слились в недоуменный ропот:
— Он что, смеется?
— Пьян…
— Гнать его с Совета!
— Уж не ослышался ли я? — Гийюй повернулся всем телом в сторону пыхтящего от волнения Бабжи. — Или, может, ты не то хотел сказать?
— Да-да, повтори, князь Бабжа, — с интересом проговорил Модэ.
— Я говорю… к-коня можно бы отдать… — заикаясь и пряча глаза, промямлил толстяк. — Но перед этим его н-надо… выхолостить. Вот и все…
Бабжа с облегчением засопел и принялся вытирать лицо полой халата.
Снова воцарилась было тишина, но вот кто-то хихикнул и вслед за этим громовой хохот потряс обширную юрту шаньюя. Только что хмурые и озабоченные князья веселились от души. Смеялись все: мрачный рубака Санжихай — князь воинственного рода Югань, осторожный Арслан, главы родов Хугэ, Ливу, Хуньше. Беззвучно хихикал Бальгур, то и дело вытирая кулаком глаза. Сдержанно улыбался Модэ.
— О-хо-хо! — грохотал чжуки. — Поистине во всей Хунну нет человека хитроумней, чем ты, Бабжа!
Когда насмеялись вволю, заговорил шаньюй:
— Князья, все вы, сидящие здесь, сказали разумное. Но я хочу спросить вас: пристало ли нам, имеющим неисчислимые табуны лошадей, жалеть для своих соседей одного-единственного коня?
Он умолк, оглядел изумленные лица князей.
— Я думаю, что аргамака надо отдать, — твердо сказал Модэ. — Конечно, мы с ним ничего делать не станем, — тут он, чуть усмехнувшись, покосился в сторону Бабжи, — ибо не пристало могущественному вождю дунху ездить на холощеном коне. Так я решил!
Последнее слово было сказано. Ко всем унижениям, испытанным Хунну за эти годы, прибавилось еще одно. Тишина, снова наступившая в юрте, была сейчас не просто тишиной — то была стена враждебного молчания, и по одну ее сторону сидел неестественно прямой, как бы одеревеневший в своей непреклонности шаньюй, а по другую — князья с угрюмо опущенными головами.
Больше говорить было не о чем. Первым поднялся Гийюй и, сгорбившись, тяжелыми шагами пошел к выходу. За ним чуть не бегом поспешил Бабжа. Следом, избегая глядеть друг на друга, потянулись остальные.
Вдруг стремительный и неожиданный порыв ветра потряс юрту. Что-то отчаянно взвыло, закружилось и столбом вихря ударило в дымоходное отверстие, вмиг разметав горящий кизяк и подняв тучу пепла. Должно быть, оскорбленные духи предков хуннского народа в бешеной пляске, с воем метались над шаньюевой юртой. Порыв следовал за порывом, юрта теперь тряслась и подпрыгивала безостановочно, а завывание снаружи превратилось в сплошной тягучий стон. Ковры во многих местах уже начинали тлеть, распространяя едкий дым.
— Эй, нукеры! — раздался громовой голос Модэ. — Сюда! Погасите огонь!
Мимо замешкавшихся у входа князей промчались воины, стали затаптывать разбросанный кизяк. Черные эти фигуры, судорожно скачущие в багровой полутьме, а пуще того — кровавый волчий блеск в глазах оглянувшегося вдруг шаньюя были столь жутки, что князья, спеша и толкаясь, тотчас вывалились вон.
Ненастный вечер тяжелой синевой затопил окрестные сугробы, а немного поодаль вздымалась сплошная дымная чернота. В разгуле снежных вихрей, под визг, вой и плач свершалось грандиозное и таинственное соитие двух высших сущностей — неба и земли.
Ветер пронзительно свистел в голых прутьях кустарника, сек снегом разгоряченные лица князей, заламывал конские хвосты. Пойманными птицами бились огни пропитанных жиром факелов. Красноватый свет их выхватывал из загустевших сумерек то горящие лошадиные глаза, то медные лица воинов, то косые струи снега.
Некоторое время перед юртой шаньюя царила суматоха. Нетерпеливо окликали своих нукеров князья. Шумели и нукеры, которые, налетая друг на друга, торопились на хозяйский зов. Ржали, взвизгивали и лягались в тесноте застоявшиеся кони.
Наконец один за другим князья начали отбывать.
Когда перед юртой стало свободнее, нукеры подали коня Бальгуру и помогли ему подняться в седло. Сопровождаемый десятком верховых, с факельщиком впереди, Бальгур поехал домой. За ним, не сговариваясь, последовали Гийюй и Бабжа.
Ехали совсем недолго, ибо юрта государственного судьи была расположена здесь же, на окраине ставки.
Первыми из снежных своих нор подали голос собаки. Потом из юрт, выбрасывая на снег мимолетные красные отсветы, побежали встречающие. Неприветливая, пронизанная холодом темнота вмиг огласилась радостными голосами, смехом, восклицаниями, озарилась пляшущим светом факелов. За приоткрывающимися то и дело входными пологами глазам усталых, продрогших нукеров представали все блага и уют человеческих жилищ с их жаркими очагами и умиротворяющим запахом горящего кизяка, с кипящими котлами и крепкой молочной водкой, с грудами теплых шуб и толстыми мягкими кошмами. Люди Бабжи и Гийюя, предвкушая обильное угощение, торопливо и весело соскакивали с лошадей.
Не до веселья было лишь князьям. Войдя в хорошо натопленную юрту Бальгура, они сбросили шубы, расселись вокруг огня. Прислужники тотчас подали горячее молоко. Старый князь не спеша принялся пить его маленькими глотками, жмуря глаза и кряхтя от удовольствия. Вытягивая трубочкой толстые губы, прихлебывал Бабжа. Гийюй же некоторое время дул на молоко, наблюдая, как разбегаются по нему стрельчатые морщины пенки, потом отставил чашу в сторону и хмуро сказал:
— Князь, вели, чтобы принесли чего-нибудь крепкого.
Бальгур хлопнул в ладоши, отдал распоряжение. Снова забегали прислужники с глиняными тарелками,
