есть…
— То есть как это — есть? — почему-то шепотом спросил Олег.
— Они в наших поступках, действиях, в нашей мудрости и в наших предрассудках. Возможно, ты не знаешь, но древние галлы были настолько убеждены в бессмертии души, что давали друг другу взаймы деньги с условием получить их обратно на том свете.
Это звучало смешно, но Олег не засмеялся.
— Так вот, дорогой Олег, — Хомутов пристально смотрел в глубину раскопа, словно читая нечто видимое только ему. — Мертвые все-таки рассчитываются. И рассчитываются они нашими руками, понимаешь?
Олег невольно поежился: „Что за вечер такой!.. То Харитоныч с серыми мешками, то Раскопий наш с чумой и покойными галлами…“
— Пора бы, кажется, уж за пять-то тысяч лет, за пятнадцать тысяч войн понять, что война — дело бессмысленное, — вполголоса и как бы про себя говорил Хомутов. — В любой войне прежде всего выигрывает сама война…
Олегу вдруг стало не по себе: показалось, что Хомутов — в беспамятстве, околдован, и не он, а сама раскрытая древняя могила говорит сейчас его устами.
— Но появляются все новые и новые завоеватели, — продолжал Хомутов скорбным голосом. — Играют на национальных амбициях, вспоминают вековой давности обиды, которых, может, и не было вовсе, требуют жизненного пространства, пересмотра границ…
Он махнул рукой и удрученно замолчал.
— Не всегда же так, — с некоторой даже обидой возразил Олег. — Вот Модэ… Симпатий у меня к нему нет, но неужели он не должен был начать войну за возвращение отторгнутых земель?
— Ну, если говорить о хуннах… — Прокопий Павлович покосился на астрагал, темневший на ладони Олега. — Конечно, в период походов Мэнь Тяня внутренне разобщенная степная держава хуннов пребывала накануне распада и полного уничтожения воинственными соседями. Ты, должно быть, обратил внимание, что деятельность Модэ довольно отчетливо делится на два периода. С чего он начал? Первым делом, крутыми, жестокими мерами вбил в своих соплеменников понятие священности родной земли. Сделал он это основательно. Его завет помнился даже пять поколений спустя, когда один из императоров Древнего Китая потребовал у Хун-ну отдать часть западных уделов. Шаньюй Учжулю-жоди решительно отказался, сказав, что не смеет отдавать земель, оставленных ему предками… Однако Модэ не ограничился возвращением своих земель. Он захватил большую часть известной тогда Азии. Обосновавшись на новых землях, которые зачастую были лучше, чем их собственные, хунны, можно сказать, отказались от родины. Как ни странно, именно после этого они исчезли как народ. Многие исследователи полагают, что гунны, известные своими десятилетними войнами с Древним Римом, Византией, воспетые в „Песне о Нибелунгах“, — это далекие потомки азиатских хуннов. И вот что примечательно: во всей Европе до сих пор не найдено ни одного бесспорно гуннского захоронения.
— Что ж они — не умирали, что ли? Может, они своих покойников сжигали?
— Возможно. Но истинный, глубокий смысл мне видится в другом. — Хомутов сделал небольшую паузу, отдавая дань тому, что собирался сказать дальше. — Гунны, потомки беглецов с родины, не оставили следов в земле Европы — чуждая им, она не приняла и не сохранила их. А вот это захоронение, которое мы раскапываем, сохранилось, даже будучи разграбленным, до наших дней. И сей факт представляется мне в высшей степени символичным.
— Да, для нас все ясно и просто, — Олег невесело усмехнулся. — Как сказал Шота Руставели, каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…
— Не всегда ясно и просто, — возразил Хомутов. — Но в общем-то ты прав. И нашим далеким потомкам мы, возможно, покажемся не столь уж разумными, какими представляемся самим себе… Впрочем, нет — я верю, что они нас поймут. — Хомутов встал, глубоко вздохнул и с явным удовольствием оглядел подступающие со всех сторон сосны. — Поймут, ибо и своих проклятых вопросов у них будет предостаточно. К тому же, Олег, не всякий предрассудок есть зло…
— Что-то я таких не припомню!
— А вот возьмем хотя бы отношение к природе, — с некоторой даже обидой говорил Хомутов, шагая рядом с Олегом. — Древние обожествляли ее. Почему? Только ли в силу дремучего невежества своего? Или оттого, что слишком хорошо осознавали свою зависимость от нее, и не было ли это обожествление неким мудрым табу, оберегавшим природу от алчной людской предприимчивости? — Он внушительно помолчал, давая Олегу возможность прочувствовать сказанное. — Ты понимаешь: природа — мать наша, а как мы с ней обращаемся? До того дошло, что даже и называть стали ее, бедную, „окружающей средой“. Хорошенькое дело!
— Темы у нас сегодня какие-то унылые, вы не находите, Прокопий Павлович? — Олег вздохнул. — Неужели во всей истории хуннов нет ничего веселенького?..
— Веселенького! — Хомутов, к удивлению Олега, не солидно фыркнул. — Ишь чего захотелось! История, брат, ничего веселенького не фиксирует. Вот разве только у Светония… А хотя постой! Ведь Модэ однажды изволил изрядно пошутить.
— Нуте-с, нуте-с! — оживился Олег, потирая руки.
— Что ж, послушай, — и, даже ни на секунду не задумавшись, Хомутов начал извлекать из бездонной своей памяти: — После смерти императора Лю Бана, основателя династии Хань, следующей после Цинь, власть перешла к его овдовевшей супруге Люй Хоу. И вот в сто девяносто втором году до новой эры Модэ сделал престарелой императрице глумливое предложение выйти за него замуж. Было написано письмо такого содержания: „Сирый и дряхлый государь, рожденный посреди болот, выросший в степях между лошадьми и волами, несколько раз приходил к вашим пределам, желая прогуляться по Срединному государству. Государыня одинока на престоле. Сирый и дряхлый тоже живет в одиночестве. Оба государя живут в скуке, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что имею, променять на то, чего не имею“. Чтобы оценить всю глубину этой степняцкой шуточки, надо знать, что последняя фраза заключает в себе желание взять императрицу не просто так, а с приданым, то есть вместе со всей империей Хань.
Олег захохотал.
— Замечу кстати, — без тени улыбки продолжал Хомутов, — что „сирому и дряхлому“ в то время было примерно лет тридцать восемь — тридцать девять.
— Ох-хо-хо! — от души веселился поэт. — Представляю, как ржали степные вожди, составляя письмо. Это же почище, чем послание запорожцев турецкому султану! Ладно, все это очень мило, — сказал он, успокаиваясь. — Но как посмотрела императрица на предложение древнего шутника? Погрузилась в сладкие грезы?
— Люй Хоу была серьезная женщина, — отвечал Хомутов. — Она вознамерилась было четвертовать посла, доставившего письмо, и двинуть войска в хуннские степи. Но среди ее советников нашлись благоразумные люди и отговорили ее. Особенно много усилий тратить им не пришлось — империя все равно не имела сил вести войну. Однако признать это не позволяла великодержавная спесь, поэтому было объявлено, что кочевники подобны неразумным животным, на выходки которых обращать внимание не следует и…
— Минуточку, Прокопий Павлович! — с жаром пре рвал его Олег. — Вот уже это что-то очень знакомое!
— То есть?
— Вы не читали „Подлинную историю А-кью“?
— Кажется, не доводилось.
— Жаль, это один из шедевров великого Лу Синя, — торопясь заговорил Олег. — Знаете, Прокопий Павлович, надо было очень любить свой народ, сердцем страдать за него, чтобы написать такую безжалостно откровенную книгу. Вообще способность смело и честно высказать своим современникам пусть горькую, обидную, но правду, целительную правду — это право и обязанность настоящего писателя. „Прощай, немытая Россия…“ Или вот Эдуард Деккер, псевдоним — Мультатули: „Я — сын Нидерландов, сын страны разбойников…“ Хемингуэй тоже без особой радости говорил: „Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что…“ И уж совсем грустное признание принадлежит другому китайскому писателю — Лао Шэ; в „Записках о Кошачьем городе“ он сказал о некоторых своих соотечественниках:
