— Берется тонкая медная игла и на несколько дней втыкается в гниющий труп человека. Вынимают ее, когда она совсем почернеет. Если этой иглой хотя бы легонько оцарапать человека, он умрет в страшных…
— Кто был этот человек? — быстро спросил Модэ.
— Этого я не знаю, шаньюй, — твердо отвечал шаман.
— Знаешь. Скажешь. Свяжите этого человека покрепче и положите животом на огонь, — приказал Модэ.
Нукеры схватили шамана и начали срывать с него меховые лохмотья.
— Не делай этого, шаньюй! — вскричал шаман. — Я действительно не знаю того человека, но мне показалось, что он из рода Сюйбу.
— Кого хотели убить этой иглой?
— Я не спрашивал, шаньюй. Мне не надо этого знать.
— Верю. Где игла? Или ты уже отдал ее?
— Нет, шаньюй, я не успел увидеться с тем человеком. Твои люди опередили его. Игла у меня.
Шаман достал трубчатую кость мелкого грызуна, осторожно вытряхнул из нее короткую черную иглу.
— Вот она, шаньюй…
— Положи ее туда, — Модэ указал на низенький походный столик и кивнул нукерам: — Увезите его подальше в степь и отрубите голову. И пусть кто-нибудь сейчас же позовет ко мне государственного судью.
— Шаньюй! — завизжал шаман, но его мгновенно опутали ремнями, надели на голову кожаный мешок и вынесли из юрты.
Князь Бальгур прибыл почти тотчас. Поздоровались.
— Вот, — сказал шаньюй и указал на столик, где лежала отравленная игла. — Теперь я, кажется, знаю, от чего умерла моя мать.
И он в нескольких словах передал слышанное от шамана.
— Так, — Бальгур опустил голову. — Значит, князья Сюйбу…
— Да. И это надо сделать еще до рассвета.
— Что надо сделать, шаньюй? — не понял Бальгур.
— Казнить! — жестко сказал Модэ. — Государственный судья вынес решение, шаньюй одобрил. Сейчас я прикажу своим воинам взять князей Сюйбу, — и Модэ вскинул голову, собираясь крикнуть нукеров.
— Постой, шаньюй! — Бальгур выпрямился. — Я еще никакого решения не вынес.
— Так выноси же! Время идет, скоро уж рассвет.
— Шаньюй, — негромко заговорил старый князь. — Князья Сюйбу должны тебя ненавидеть — ты казнил их отца и сестру, яньчжи Мидаг.
— Закон Хунну гласит: „Поднявшему руку на своего — смерть“.
— И однако ничто не может отнять у одного человека право призвать к ответу другого человека, если тот причинил ему зло. Наши законы допускают месть.
— Преступный умысел против главы державы — не есть ли это государственная измена, князь Бальгур? — повысил голос Модэ.
— Ты ошибаешься. Шаньюй и держава — не одно и то же. Шаньюй — первое лицо в державе, но он, однако, человек. Так всегда было в Хунну.
Модэ молчал, сжимая рукоять ножа с такой силой, что побелели пальцы. Наконец криво усмехнулся.
— Потому Хунну и терпит постоянные поражения, что каждый пастух считает себя вправе иметь собственные суждения.
— Модэ, — впервые, с тех пор как Модэ стал шаньюем, Бальгур назвал его по имени. — Помнишь, ты хотел стать беркутчи…
— То было давно, князь Бальгур. Ты сам же тогда сказал, что небо знает, кому быть князем, а кому — сказителем.
— Да, — Бальгур помедлил и заговорил отрывисто и сухо: — Предстоит поход, о котором ты сам все время думаешь. В Хунну сейчас не должно быть разлада. Это ослабит наши силы. Оттолкнет от тебя князей. Духи отвернутся от нас. Подумай же, шаньюй.
— Подумаю, но подумай и ты, государственный судья… Вот и рассвет уже. — Модэ посмотрел в дымник юрты. — А князья Сюйбу все еще живы. Что ж, пусть пока живут…
Последний отрезок подъема на Хуннскую гору — так называемый „Священный путь“ — должны были проделать одни только князья в сопровождении небольшого числа особо доверенных нукеров, которые гнали скот и пленных юэчжей, предназначенных для принесения в жертву духам горы.
Почти незаметная тропинка извивалась среди огромных глыб, пересекала лязгающие каменные россыпи, ныряла в ущелья, по дну которых, появляясь и исчезая, текли крохотные ручейки. Тяжелые витые рога горных баранов, пирамиды камней и лошадиные черепа отмечали „Священный путь“.
Над головой, то взмывая почти до курчавых облаков, то опускаясь до вершин скал, кружили грифы. Чуя скорую поживу, они беспокойно поводили своими змеиными шеями. На недоступной высоте по едва заметным каменным карнизам пробегали стаи горных баранов.
Отряд растянулся. В голове ехали Модэ, Гийюй, Бальгур, Аттала и князья Сюйбу. Шаньюй настороженно посматривал по сторонам. Молчаливы и строги были и спутники его. Этот изломанный, вздыбленный к небу мир каменного хаоса, дикий и тревожный, был глубоко чужд душе жителя степей, привыкшего к далеким равнинным горизонтам. Здесь, в узких ущельях, и дышалось не так, и кони вели себя иначе, и крики птиц, умноженные гулким эхом, звучали, словно предрекая близкую беду.
Пустынно и голо было на округлой вершине священной горы, и только два сумрачных предмета возвышались над ней — мертвый великан-кедр, обглоданный ветрами и временем до костяного лоска, и подле него — огромный каменный идол с равнодушным плоским лицом и необъятным чревом.
Князья торопливо спешивались. Замешкался один лишь шаньюй. Впервые в жизни он увидел мир с такой высоты. Перед Модэ открыто и вольно раскинулся головокружительный простор. На закат и на восход степь тонула в текучем мареве. В полуночной стороне, в страшной дали, ее окаймляли едва заметные синие горные цепи. И бесконечными волнами холмов уходила степь на полдень… Величественной, огромной представала земная ширь с вершины священной горы. Голова почти касалась облаков. И мысли в нее приходили тоже величественные, огромные, и глазам представало все по-иному, чем там, внизу. Не было травы — были пастбища, не было юрт — были селения, не было людей — были племена, народы, не было убийств — были военные действия. Да, именно здесь должны обитать духи, повелители судеб. Мысль об этом вернула Модэ к действительности, и он, опомнившись, спрыгнул с коня.
Князья между тем стояли в полном молчании и выжидательно глядели на идола.
Из-под корней кедра пополз дымок. Он становился все гуще, темнее, расходился в стороны, окутывая священного идола и туманя людям головы терпким и странным своим ароматом. „Э-ааааа…“ — затянули неведомые голоса, глухо зарокотали бубны, и под этот звук выскочили из черного дыма, завертелись и заметались шаманы. Одетые в шкуры, увешанные волчьими хвостами, с размалеванными лицами и с рогами на головах, они и впрямь могли показаться не людьми, а духами. Они выкрикивали непонятные слова, размахивали руками, корчились. И сам идол, смутно различимый сквозь медленно редеющий дым, тоже, казалось, содрогался и гримасничал.
— Крови! — вскричали шаманы. — Духи требуют крови!
По знаку Бальгура нукеры подвели испуганно пляшущего белого коня. Шаманы, похожие в своих широких косматых одеяниях на чудовищной величины барсуков, вставших на задние лапы, мигом облепили его со всех сторон, поставили перед идолом, Блеснул нож — и горячая струя крови из перерезанной глотки коня обдала каменное божество. Вслед за этим были принесены в жертву черный бык, бурый верблюд и пегий баран.
— Еще крови! Еще! — бесновались шаманы.
Духам была угодна кровь, много крови, и в этот день они получили ее достаточно: каждый князь собственноручно заколол перед идолом по одному жертвенному животному. Туши разрубались тяжелыми
