заранее начали усмехаться, готовясь услышать какую-нибудь новую несуразицу. Бабжа меж тем, пыхтя, вытер лицо полой халата, покосился в сторону шаньюя и тотчас отвел глаза. — Князья! — заикаясь, повторил он. — Я тоже хочу сказать. Что есть Хунну? Единение двадцати четырех родов. Что есть мы, сидящие здесь? Главы родов. Что есть шаньюй? Первый меж равными, а не император, как в стране Цинь. Почему же мы держим себя, как провинившиеся нукеры? На наших глазах был убит шаньюй Тумань — мы смолчали. Был казнен государственный судья Сотэ — мы смолчали. Сегодня убили сразу семерых князей — мы молчим. Завтра казнят кого-то из нас, говоря, что делается это ради возвращения наших земель, — оставшиеся опять промолчат. Зачем мне земля, если я буду в стране духов? Зачем сейчас земля князю Арслану, князю Санжихаю? Разве не в нашей власти избрать себе нового…
Бабжа не договорил. Шаньюй не спеша взял лук, лежавший подле его возвышения, наложил стрелу и, даже не поднимая его на уровень глаз, как-то равнодушно и спокойно спустил тетиву. Бабжа захлебнулся, вытаращился, постоял миг с торчащей в груди стрелой и рухнул лицом вниз. Никто не ожидал и не мог предположить, что оружие, предназначенное для степных просторов, может быть применено в юрте, чуть ли не в упор.
— Уберите, — негромко сказал Модэ, после этого взглянул на управителя торжеств и громовым голосом приказал: — Послов сюда!
Князья, эти всесильные главы родов, и в мыслях и в делах привыкшие к полнейшей независимости, сидели, оцепенев от ужаса и неправдоподобности всего происходящего.
Вошли послы.
— Великий шаньюй! — сказал главный из них, отвешивая небрежный полупоклон. — Призванные тобой, мы пришли узнать твое решение.
Прежде чем ответить, Модэ не торопясь смерил взглядом внушительную фигуру посла, стоявшего, вызывающе выставив вперед ногу, непонятно усмехнулся и посмотрел на князей. Какое-то неуловимое изменение произошло вдруг в облике шаньюя — словно лопнули невидимые путы, сковывавшие до сей поры его движения: исчезла обычная его сутулость, угловатость — Модэ сидел выпрямившнсь, расправив плечи, и было видно, что широкая его грудь дышит свободно, легко и мощно.
— Великий шаньюй и Совет князей державы Хунну, — ровным и бесстрастным голосом заговорил Модэ, — решили вождю дунху ответить отказом, ибо земли добываются и отдаются только в сражениях. Так было всегда, и вождь дунху не может не знать об этом. Если же он требует отдать ее добровольно, то, очевидно, только потому, что наше желание жить со своими соседями в мире и родстве принимает за признак слабости. Передай могущественному вождю дунху, что хунны готовы, оседлав коней и опоясавшись мечами, доказать свою силу и свое право владеть степной полосой в трех днях пути на восход от Иньшаньских гор!
По мере того как шаньюй говорил, лицо посла выражало все большее и большее недоумение, а под конец стало совсем растерянным.
— Отказываете? Хотите доказать свою силу? — спросил он сбивчиво и хрипло.
Модэ молчал. Посол долго вытирал рукавом халата взмокшее лицо, шею, теребил усы. Постепенно он успокоился, и, когда заговорил снова, в голосе его уже звучала открытая угроза.
— Воевать? Подумай, что говоришь, великий шаньюй. Ты окончательно погубишь себя и свой народ. Сильны и неисчислимы, как песок в пустыне, войска могущественного вождя дунху. Когда они идут на врага, черной от края до края становится степь…
— Что ж, значит, даже самый плохой мой стрелок будет попадать в цель, — равнодушно заметил Модэ.
— А когда они спускают тетиву своих тугих луков, — не обращая внимания на слова шаньюя, продолжал посол, — то стрелы, подобно грозовой туче, закрывают солнце!
— Очень хорошо: в тени моим воинам будет легче сражаться, — был ответ. — Так и передай могущественному вождю дунху. Можете теперь идти!
Посол медлил. Сбычившийся, со сжатыми кулаками, тяжело впечатавший в узорчатый войлок подошвы огромных унтов, он стоял, как грозное напоминание о тысячных лавах, налетающих в облаках багровой пыли, о горящих кочевьях, о свирепых всадниках, волокущих на волосяных арканах жен и дочерей, о тоскливом реве угоняемых стад, о холодных пепелищах, над которыми много дней не перестают кружить степные коршуны. Налитые кровью глаза посла предостерегающе прошлись по лицам князей.
— Это последнее твое слово, великий шаньюй? — придушенным от злости голосом спросил он.
Ответа не последовало. Послы повернулись и, ступая с нарочитой твердостью, покинули юрту.
Взоры князей были устремлены на Модэ. Все несколько растерянно ждали, что скажет молодой шаньюй, но он прежде повернулся к Гийюю и положил ему на плечо руку:
— Чжуки, ты сегодня отвел от меня верную смерть. Когда у меня родится сын, я назову его твоим именем.
После этого он встал и усталым обыденным голосом произнес:
— Князья, поднимайте свои тумэни — мы начинаем поход.
И в этот миг ни сам молодой шаньюй и никто из князей еще не знал и не мог знать, что походу этому суждено длиться долгих тридцать четыре года;
что, наголову разгромив дунху и вернув попутно Иньшань, Модэ придется стремительным маршем броситься на юэчжей, которые в его отсутствие разорят западные кочевья Хунну;
что затем его тумэни вторгнутся в полуночные земли народов хуньюй, кюеше-кипчаков, динлинов, гэгунь-кыргызов и цайли;
что и Долгая стена не удержит хуннов на их пути к потерянной родине — они вернутся и снова возведут свои юрты на зеленых равнинах Великой Петли;
что воинственные сыны степей будут десятилетиями потрясать высокомерную Поднебесную империю и под маленькой деревушкой Байдын в зимнюю стужу, под вой метели они окружат всесильного императора Лю Бана вместе с его трехсоттысячным войском и поставят основателя Дома Хань на грань полнейшего разгрома;
что, преследуя давних своих врагов, юэчжей, воинам шаньюя предстоит рубиться в мертвой от зноя долине Тарима, в цветущих оазисах страны Давань, в предгорьях Памира и Тянь-Шаня, на древних землях Бактрии и Согдианы;
что дело Модэ просуществует три с лишним века и в конечном счете погубит всех хуннов…
Вернувшись к себе после того Совета, на котором был решен поход на дунху и погиб Бабжа, Бальгур почувствовал себя плохо. До конца дня он пролежал, тоскливо уставясь в дымник юрты, а к ночи стал бредить. Ему казалось, что через дымник спустился Бабжа, пронзенный стрелой шаньюя, но живой и румяный. „Модэ был прав, — смеясь, говорил он. — Земля дороже всего. Потерю людского стада можно восполнить приплодом, а земли же всегда столько, сколько было…“ — „Ты лжешь, Бабжа, ты всегда был хитер, — стонал Бальгур. — Земля обманывает нас — мы-то умрем, а она останется. Она всегда останется… Взгляни на меня, Бабжа, и ужаснись — ведь нам так мало отпущено небом видеть друг друга. Зачем же горевать о земле, которая вечна? Жалеть надо недолговечное, Бабжа, людей жалеть надо… Детей своих пожалей — не оставляй им в наследство недоконченной войны из-за неподеленных земель… Нет, не надо завещать своим детям ненависть, не надо их руками сводить друг с другом счеты, будучи уже мертвыми…“ Бабжа исчез, — вместо него предстал Тумань, но не с одной стрелой в груди, как Бабжа, а весь ощетинившийся стрелами. „Никак не пойму, — горько говорил он. — Неужели мой сын не почувствовал, не понял, что такое неволя, если отдал свою жену дунху?“ — „Но ведь он поступил так, чтобы избежать войны. Разве не так поступил и ты когда-то?“ — „Князь Бальгур, война — бессмысленное дело, но лучше война, чем неволя… Я уклонился от войны, потому что у меня было куда уводить народ. Разве хоть один хунн попал тогда в неволю по моей вине?.. Нет, не понимали вы меня…“ — „Да, Тумань, не понимали…“
Придя в себя на другой день, Бальгур почувствовал близость кончины. Он отправил гонца поднимать воинов рода Солин на войну с дунху и выехал следом сам. Шаньюй и Совет князей провожали государственного судью до ближайшего перевала.
Был тревожный ветреный день. Над голой седловиной шли облака караван за караваном. Солнечные лучи то гасли, то разгорались в слюдяных блестках сумрачных гранитных столбов, стерегущих перевал.
— Князь Бальгур, когда-то они помогли мне, — Модэ протянул руку — на ладони у него лежали три красные игральные кости. — С тех пор я всегда носил их при себе, как амулет. Я выиграл их у тебя,
