то, почерк! Как курица лапой.
— Только не читать! — предупредил Олег. — Терпеть не могу показывать сырой материал… Минуточку, кажется, еще должно бы быть или нет?
— Олег, вот они где! — Лариса подошла к краю раскопа. — Как же они сюда попали? Наверно, ветром сдуло.
— Легковесная, значит, получилась писанина, — откликнулся он.
Он подошел к ней, поднял на ладони тяжелую прядь ее длинных рыжих волос, разметавшихся по плечам, и вдохнул их аромат.
— Слушай… а это не кощунство — любовь над древней могилой?
Лариса повернула к нему лицо, ставшее в свете наступающего утра чуточку голубоватым и оттого необыкновенно красивым.
— Жизнь всегда и во всем права, — серьезно и убежденно сказала она.
Часов в десять утра из ближайшего села вернулся Харитоныч, уехавший туда еще накануне за продуктами и почтой. И в первый раз за два месяца он кое-что привез и для поэта.
— Пляши! — сказал Харитоныч, торжественно вручая ему телеграмму.
Прочитав, Олег засиял. Эльвира деловито и сухо сообщала, что на обратном пути из Японии с ним хочет повидаться болгарский поэт Павел Калев — хороший его друг и переводчик. Однако, когда Олег посмотрел на дату приема, радость его улетучилась: телеграмма пролежала на почте пять дней. Олег бросился к Хомутову.
— Прокопий Павлович, дорогой начальник! — он просунул голову во входной проем палатки. — Мне бы отгульчик, а?
— По личным вопросам я принимаю в другое время. Вы что, не читали табличку на двери? — Хомутов ухмыльнулся. — Заходи. Что случилось?
Олег молча протянул ему телеграмму.
— Ох уж эти мне творческие личности! — вздохнул Хомутов. — Что ж, съезди. Сколько думаешь пробыть?
— Не более трех дней, — твердо пообещал Олег. Сменить рабочую одежду было делом двух минут.
Кроме этого, можно было, пожалуй, прихватить пустой рюкзак, чтобы, возвращаясь, сложить в него кое-какие покупки. Вот и все сборы. Правда, поэт не мог решить, брать ли ему с собой написанное за это время. Присев на раскладушку, он долго перебирал разномастные блокноты, тетради, уйму разрозненных листов и качал головой. Записи, сделанные днем, при свечке, у костра, при свете луны, а то, кажется, и в полной темноте, мятые и грязные, выглядели ужасно. Работы с этими каракулями, зачеркнутыми и снова восстановленными словами, с этими строчками, налезающими одна на другую, и непонятными сокращениями было еще непочатый край. Поэт вздохнул и, мурлыча под нос простенький мотивчик, принялся обвязывать эту пухлую кипу бумажным шпагатиком.
— Олег, можно к тебе? — вдруг послышался снаружи голос Ларисы.
— Не только можно, но и нужно! — откликнулся он. Лариса, в том самом полосатом платье, в котором встречала профессора Одиозова, приняв его за своего академика, выглядела так, что поэт невольно спросил себя, она ли, эта царственно красивая женщина, всего несколько часов назад лежала в его объятиях. И во время последующего разговора он не раз с недоумением возвращался мыслью к тому, что же могло привлечь ее в нем, ибо о своих внешних данных Олег никогда не был слишком высокого мнения.
— Как ныне сбирает свои вещи Олег, — Лариса весело оглядела его довольно-таки мятый цивильный наряд. — Уже готов?
— Э-ээ… долго ли нищему подпоясаться, — Олег усмехнулся, и в этой его усмешке было что-то такое, что Лариса женским своим чутьем тотчас поняла его состояние. Она присела рядом, обеими руками взяла его за уши и, повернув к себе лицом, надолго прильнула влажным горячим ртом к его губам.
— А что, это у вас так положено, да? — невинно спросила она, отпустив его.
— Что? — не понял Олег.
Лариса молча указала глазами, и только тут он спохватился, что до сих пор бережно держит в руках злополучную рукопись. Более глупое положение вообразить было бы трудно.
Лариса звонко рассмеялась.
— Видишь ли, я э-ээ… — промямлил Олег. — Э-ээ… не знаю, что делать: брать их с собой или не брать.
— Но пока-то их можно отложить в сторонку или это у вас запрещено?
— Знаешь что, — взмолился Олег. — Я признаю, что все это очень забавно, но ты уж не смейся сейчас надо мной, ладно? Я сегодня чувствую себя ужасно затюканным. Столько всего навалилось сразу…
— Понимаю, — Лариса помолчала. — Сколько пробудешь?
— Дня три.
— А… вернешься?
— Теперь уже поздно, — несколько туманно сказал Олег и, отвечая на немой вопрос ее глаз, пояснил: — Если бы это было вчера…
Она кивнула, потом проговорила, глядя в сторону:
— Мы тебя проводим со Светочкой. Ты не против?
— О, господи!
— Тогда ты иди помаши всем ручкой, а я пока схожу за ней.
— Отлично. — Он взвесил на ладони рукопись и решил: — Не буду брать! Все равно в городе я не смогу над ней поработать, да и отправляться в путь люблю налегке!
Когда они проходили мимо захоронения, Олег на мгновенье остановился. Никому не известно, да и вряд ли когда станет известно, какой смысл вкладывал древний народ в особые очертания своих захоронений, но Олегу привиделась в них фигура человека, лежащего на СВОЕЙ ЗЕМЛЕ, и он читал этот странный знак, как завещание хранить верность своей родине и как запоздалое раскаяние народа, покинувшего земли предков ради того, чтобы лишать другие народы их родины…
Тропинка, по которой два месяца назад тащился полуживой поэт, осталась все той же, если не считать примет осени, но сам он на этот раз был весел, здоров и задирист. Олег дурачился, поддразнивал Ларису, корчил рожи Светочке и к великому ее восторгу временами пытался пройтись на руках.
— Угомонись, — сказала наконец Лариса, когда Светочка с радостным визгом убежала вперед, преследуя стрекозу. — Поговорим серьезно. Понимаешь, я все думаю о том, что сказал ты сегодня утром. Ты действительно обнаружил в себе что-то… ну, новое, что ли?
— Угу, — отвечал поэт, обнимая ее за плечи. — Может быть, я рискнул бы назвать это гражданственностью, если бы с детства не боялся громких слов. Ибо сказано: не помяни всуе имя господа бога твоего.
— Я серьезно.
— И я не шучу.
— Ты не жалеешь, что приехал сюда и… вообще?
— У меня давным-давно не было такого чудесного лета. Это…
Стихи, разумеется, не мои, — объяснил он, прерываясь на секунду, и продолжал читать, пока не дошел до слов:
