— Это оттого, что война никогда не была для русских ремеслом, — заметил Верещагин. — Мы вооружаемся, когда на нас нападают.
— Да… И попадаем нередко в тяжелое положение, из которого выцарапываемся с большим трудом, — с горечью проговорил Макаров. — К войне нужно быть готовым. «На земле мир и в человецех благоволение» — к этому идеалу еще не пришла наша планета. Мы должны помнить войну каждую минуту и иметь волю ее вести, если она станет необходимостью! — пылко заключил адмирал.
В двери кабинета вбежала Аля; остановилась, разыскивая глазами Голубова, затем подошла к нему грациозной, плавной походкой.
— С каких это пор дамы должны первые приглашать кавалеров на танцы? — с напускной строгостью упрекнула она камер-юнкера, поправляя прическу и чуть заметно улыбаясь чему-то, известному и понятному им одним. — Извольте встать, подать мне руку и отвести меня в зал.
— Правильно, правильно! — поддержал ее Писаревский. — Всю молодежь немедленно в зал: занимать девиц, танцевать… А мы, старики, пойдем полюбуемся на вас.
— Да, господа, это лучше, приятнее, чем заниматься здесь разговорами о войне, — подхватил Верещагин.
Елка, когда мужчины вошли в зал, уже сияла гирляндами разноцветных электрических огней. На хорах музыканты играли «Приглашение к танцам» Вебера.
Семенов подошел к хорам, похлопал в ладоши.
Сейчас же полились звуки модной «Лесной сказки», и по паркету одна за другой поплыли вальсирующие пары.
— Боже мой, смотрите, смотрите, — воскликнула одна из сидящих рядом с хозяйкой дам с сильным вырезом на обильно напудренной груди, — сам адмирал в пляс пустился!
Действительно, Степан Осипович кружился с Тутушкой Писаревской. Его движения были спокойны, полны грации. Он крепко держал за талию Тутушку и все ее повороты подчинял медленному ритму своих. Их пара вальсировала по-особому степенно и плавно, приковывая к себе взгляды всех не танцующих, особенно дам, расположившихся на канапе и банкетках.
После полуночи гости стали разъезжаться.
Степан Осипович вернулся в кабинет, взбил в маленьком алькове подушку на кровати, поправил простыни и одеяло. Видно было, что он привык делать все это сам, без помощи слуг и близких.
На письменном столе монотонно тикали часы. Адмирал прошелся по кабинету, потом принес из столовой спиртовый кофейник и заварил кофе. После стакана крепкого, горячего напитка, который всегда возвращал ему бодрость, он вдруг по-детски весело улыбнулся, подошел к шкафу и стал раскладывать свои папки, альбомы и дневники по новым полкам.
Глава 3
СОВЕТ
В Русско-Китайском банке операции закончились, но деловая жизнь продолжала бурлить. В главном двухсветном зале человек сто служащих подводили дневные итоги. Шуршали листы громадных бухгалтерских книг, над которыми склонились головы элегантных мужчин с безукоризненными проборами и модные прически женщин, в подавляющем большинстве молодых и миловидных. Часто и дробно щелкали счеты, резко трещали арифмометры. В кабинках кассиров звенели монеты, выбираемые из кассет, и солидно гудел перестук тяжелых мешков, в которые кассиры утрамбовывали пачки сосчитанных и обандероленных бумажных денег, подлежащих спуску в несгораемую кладовую. В изящно застекленных бюро-каютах солидные, вылощенные доверенные вместе с артельщиками придирчиво проверяли и вкладывали в плотные конверты груды векселей и кипы ценных бумаг, раскрашенных во все цвета радуги. В середине зала, отведенной для публики и отгороженной от служебных помещений добротными дубовыми барьерами с бронзовыми украшениями, сновали по всем направлениям, как муравьи, банковские мальчики в синей с серебряными пуговицами форме, разнося по назначению ордера, чеки, деловую корреспонденцию. Строго и требовательно поглядывая на мальчиков, тут же расхаживал степенными шагами «старший мальчик» — Захар, человек лет сорока, с окладистой черной бородой, под начало которого была отдана вся армия юных прислужников золотого мешка.
Главный зал вентилировали только по утрам до начала операций. Сейчасв нем было душно, накурено. Табачный дым, незаметная пыль от бумаг, книг, мешков с деньгами, воздух, сохранявший в себе дыхание сотен перебывавших здесь за день клиентов, превратились в движущийся туман, поднимавшийся вверх к стеклянному потолку зала. Свет восьми вычурно-нарядных люстр, в несколько десятков электрических лампочек каждая, едва пробивал наверху слоистую толщу тумана. Внизу становилось все темнее. На столах и пюпитрах служащих стали одна за другой зажигаться настольные лампы под зелеными абажурами.
Распахнув высокую дверь, легко двигавшуюся в обе стороны на массивных медных петлях, инспектор из управления филиалами сначала пропустил в зал немолодого мужчину, а потом быстро пошел впереди него.
— Прошу вас сюда, — сказал он клиенту, останавливаясь у первого застекленного бюро. — Максим Максимыч, — обратился он к сидевшему в бюро доверенному, — позвольте вас познакомить с только что прибывшим из Порт-Артура к министру финансов господином Галевичем. Завтра банк закрыт. Не найдете ли вы возможным помочь господину Галевичу получить тысячу рублей, хотя уже и поздно.
Галевич — высокого роста, сухой, подтянутый, с совершенно седой головой — и доверенный — маленький, лысенький, толстенький — обменялись церемонными поклонами.
— С удовольствием, — любезно улыбнулся доверенный. — У вас перевод, аккредитив?
— Аккредитив, — подал Галевич банковский документ на пятнадцать тысяч рублей.
«Ого», — подумал доверенный, и голос его сделался медовым.
— По торговым делам изволили прибыть?
— Господин Галевич, — торопливо заговорил инспектор, — один из крупнейших наших клиентов. Это южный участок Китайско-Восточной железной дороги, порт Дальний и даже город Дальний. Все вопросы кредитования и финансирования этих строительств обязательно сосредоточиваются у Владислава Францевича. Не так ли? — вопросительно посмотрел он на Галевича.
— Положим, не все, — возразил тот и, видимо желая прекратить разговор, суховато спросил: — Как вы полагаете, возможно ли точно узнать: примет меня послезавтра председатель правления или же свидание придется отложить?
— Князя, к сожалению, сейчас нет в банке, — ответил инспектор. — Впрочем, для пущей верности я сам поднимусь в правление и лично все выясню, пока вам оформят операцию.
Получив через некоторое время деньги и выяснив, что надежды на свидание в понедельник с председателем правления нет, Галевич вышел из банка. На улице его сразу же обступила толпа лихачей.
— Пожалуйте, на орловском прокачу!.. Ваше степенство, у меня призовой, наилучший в столице! Ко мне, ваша светлость. Удобнее саночек не найдете, и конь — огонь! — кричали наперебой извозчики. Галевич осмотрел критическим взглядом стоящий перед ним ряд саней. Внимание его привлекли высокие, узкие саночки с меховой полостью. Запряженная в них караковая[9] статная лошадь нетерпеливо прядала ушами, переминаясь с ноги на ногу.
— Это чья?
— Моя-с!
— В Европейскую гостиницу, — сказал Галевич, усаживаясь в сани. — Да побыстрее.
— Мигом домчу, ваша светлость!.. Побере-гись!
Караковая лошадь с места взяла крупной рысью. Легкий морозный ветерок приятно освежал лицо, меховая полость нежно согревала ноги. В воздухе мельтешил редкий колкий снежок…
Блестевший галунами широкоплечий, высокий швейцар со степенною быстротою распахнул перед Галевичем дверь гостиницы.
В занятом Верещагиным большом двухкомнатном номере уже сидели Макаров, Чернов, Менделеев и
