Попов. Люстра под потолком была потушена, лишь на письменном столе горела под белым абажуром настольная лампа. Мягкий свет мерцавших в камине углей придавал комнате семейный уют.
Когда Галевич торопливо вошел туда, неловко стукнувшись о косяк двери, навстречу раздался веселый голос хозяина.
— Милости просим, милости просим… Заждались мы вас, Владислав Францевич.
Галевич сконфуженно извинился за опоздание, поздоровался и селв кресло, стоявшее недалеко от камина. Утомленный событиями дня, он, точно в дремоте, прислушивался к оживленному голосу Верещагина.
— Вот мы и собрались, наконец, люди одного поколения, почти погодки…
— Не объявляйте моих годов, — усмехнулся Менделеев. — Могут дать отставку по старости.
— Слушаюсь, Дмитрий Иванович. Но бояться вам нечего. От науки вас не отставят, а сами вы ее не оставите. Хотя вот мне, например, давно уж хочется сказать себе, как художнику: «сатис суперкве»,[10] поставив крест на все творческие замыслы. Когда-то я очень хотел создать несколько серий картин об Индии. Мало кто в нашем народе знает, как «просвещенные мореплаватели» на протяжении столетий то рублем, то ружьем покоряли богатейшую мирную страну с высокой, своеобразной культурой. У меня об этом свыше сотни этюдов. Не удалось выполнить задуманного. Выдохся, очевидно.
Он сдвинул густые брови, провел по ним пальцами, словно пытаясь унять охватившую его скорбь, помолчал немного и усталым голосом продолжал:
— Еще гнетет меня то, что множество моих картин навсегда останутся вне России, и вернуть их под родное небо невозможно. Там же, где они застряли, на них будут смотреть чужие глаза.
Гостей поразило изменившееся лицо художника, скованное каким-то внутренним оцепенением.
— «Сатис суперкве»? — с оттенком возмущения воскликнул Менделеев. — Нет, Василий Васильевич!.. Человеку простительно сказать это только тогда, когда его гроб уже внесен в соседнюю комнату и он знает, что к вечеру будет лежать в нем. Пока же мы ходим, даже опираясь на старческий посох, а главное — пока мыслим, «сатис суперкве» говорить рано. Это недостойно не только человека со знаниями и талантом, но и вообще человека дела. Нам, русским, надо особенно сопротивляться таким настроениям, ибо у нас все министры, вся знать заражены этим. Мне вот уже под семьдесят… — Дмитрий Иванович гордо тряхнул своей пушистой седой шевелюрой и вдруг раскатисто засмеялся. — Эх, вот и расшифровал свои годы!.. Но и на старости лет, завоевав себе научное имя, я не боюсь его посрамить, пускаясь в неведомое. Новые лавры тянут меня на Северный полюс, что ли? Нет, желание поработать там, где, на мой взгляд, есть пробелы. Я даже просил дать мне для этой экспедиции детище Степана Осиповича «Ермака».
Верно, я не моряк, но и Норденшельд и Нансен не были моряками… А вы говорите «суперкве сатис»!
— Ну и отчитали же вы меня, Дмитрий Иванович, — с некоторой натугой в голосе произнес Верещагин, отводя глаза от Менделеева, вызывающе смотревшего на него. — Но я ведь всего еще не сказал. Вы к слову придрались.
Макаров слушал обоих и молчал. Все, что говорилось его друзьями, он воспринимал остро и проникновенно.
Менделеев вставил в сильно обкуренный мундштучок из слоновой кости папиросу, закурил и продолжал, не глядя на Верещагина:
— Вовсе не придрался. Последнее время вы совсем развинтились и кисть из рук выпустили. Что, хвалить вас за это? Старая гвардия умирает на отведенном ей месте, но не сдается…
Морской путь от мурманских берегов в Берингов пролив — это не только моя заветная мысль, но и Степана Осиповича Макарова. Ссориться с ним за приоритет, надеюсь, не будем. Завоевание Ледовитого океана имеет не только научное и военное значение. Около тех льдов немало и золота и всякого иного добра.
Менделеев сделал глубокую затяжку. Воспользовавшись ею, Попов сказал:
— Дмитрий Иванович человек, влюбленный в горизонты, как бы далеки они от него ни были.
Поспешно отведя от себя мундштук с папиросой и отмахивая рукой дым, Менделеев живо отозвался:
— Что ж? Это не плохое дело — приближать к себе все прекрасное и далекое. Кстати, в каком положении находится ваш беспроволочный телеграф?
Вопрос Менделеева привел Попова в большое волнение. Левая щека его слегка задрожала, лицо покрылось ярким румянцем. Вся его жизнь, устремленная к одной цели, предстала вдруг перед ним в мрачном освещении: постоянная занятость, нужда, интриги завистников… и никакой поддержки от государства.
— Что же о нем говорить! — вздохнул он. — Чиновники из морского ведомства утверждают, что идеи беспроволочной связи давно уже предвосхищены заграничной наукой.
Попов виновато улыбнулся и, переводя глаза на окружающих, встретил их сочувственные, понимающие взгляды.
Глядя на него в упор, Чернов, пожилой человек в форме артиллерийского генерала, сказал тихо:
— Александр Степанович, дорогой!.. Быть может, мне удастся сосватать ваше открытие с артиллерийским ведомством. Мне кажется, что его содействие будет более ощутимо, чем призрачное внимание Адмиралтейства.
Попов хорошо знал труды генерала, но с самим Черновым ему довелось говорить впервые. В судьбе Чернова и своей он находил много общего. Двадцативосьмилетним инженером Чернов оказал ценные услуги военному ведомству в деле развития отечественной металлургии и металлообработки. Он установил особые критические точки, характеризующиеся внутренними превращениями в стали при нагревании, известные под названием «точек Чернова». Практическое значение черновского открытия было исключительно велико и впоследствии получило мировое признание. Но в момент его опубликования идеи Чернова были встречены недоверчиво, даже враждебно. Однако это не смутило тогда еще молодого инженера.
— Ваше превосходительство, — сказал Попов. — Сейчас в Кронштадте стоит первая в мире мачта, через которую я передаю сигналы кораблям, находящимся на Кронштадтском рейде. Правда, все это лишь робкие опыты, а не решение проблемы в целом, но если бы морское ведомство не ограничивало мои работы весьма узкими рамками деятельности, масштабы применения моего изобретения могли бы стать мировыми.
— Мужайтесь, дорогой мой, — сочувственно кивнул ему Чернов. — Путь, который вы сейчас проходите, путь общий для всех изобретателей и ученых в России, начиная с Михайлы Ломоносова. Я тоже шел по этой Владимирке энтузиастов и мучеников науки.
Попов понимающе улыбнулся. Теперь о том, что мешало ему работать и мучило его, он стал говорить иронически, слегка подшучивая над собой.
Макаров слушал Попова, принимая каждое его слово близко к сердцу. Разве не встречал он сам в морском министерстве такое же равнодушное отношение к своим проектам, как и Попов? Внезапно озлобясь на тупость и косность великого князя и его министерских ставленников, он едко бросил:
— К сожалению, действительно, надо признать, что под адмиралтейской иглой засели и плотно сидят умственные паралитики. Но вы, Александр Степанович, не отчаивайтесь. Припомните, что ваше изобретение уже сыграло огромную роль, когда помогло спасти рыбаков с оторвавшейся льдины, облегчить положение «Апраксина». Ведь это же факты, а сила фактов вообще такова, что они пробивают путь даже сквозь толщу невежества. Продолжайте, дорогой, ваши работы. Изучайте природу открытых вами искр. Экспериментируйте, аргументируйте, совершенствуйте ваши расчеты, и, уверяю вас, вы будете признаны не только всем миром, но даже и морским министерством, — закончил Макаров, уже смеясь.
— Дело вовсе не в теоретических аргументах и практических расчетах, — суховато возразил Верещагин, — а в привлечении к ответственности лиц, пренебрегающих интересами страны.
— Ну вот, мы с вами и до ответственного министерства договорились, — улыбнулся Менделеев, разглаживая свою бороду. — Удивительная вещь: стоит только заговорить о чем-нибудь жизненно- существенном, как обязательно договоришься до ниспровержения основ.
Осторожный стук в дверь прекратил их разговор.
— Войдите, — крикнул Верещагин.
