клеветы. Просто непонятно, для чего это она делает!..
— Наоборот, вполне понятно. Япония шумит, чтобы склонить Вилли[11] на союз с нею. Недавно все это точь-в-точь — до смешного похоже — она выделывала против Англии, пока не добилась от нее сокращения английских аппетитов в Китае и присоединения к английским владениям только порта Вэй-Хай-Вей, а не всего Шаньдуня.
— Какое мудрое объяснение! Я преклоняюсь перед вашим величеством, — продолжал восхищаться дядюшка.
Застегивая крючки кафтана царя и выправляя на груди золоченые клюшки, он неожиданно добавил:
— Помню, как раз в день взятия Киао-Чао германским флотом я имел честь одевать в такой же мундир моего государя. Император очень любит русские формы и этим особенно хотел отметить знаменательный для Германии день. Когда его величество был уже в русском мундире, он милостиво изволил сказать мне, что был бы очень рад увидеть ваше величество соседом его величества не только в Европе, но и в Китае.
— Значит, Вилли был доволен приобретением Киао-Чао?
— Вполне. Настолько, что спустя несколько времени после завоевания этого порта поднес его как подарок своей супруге императрице в день ее рождения, пошутив, что это не совсем обычный именинный крендель. За парадным обедом в присутствии дипломатических особ император еще раз высказался в том смысле, что, поскольку ваше величество изволит становиться твердой ногой на берегах Тихого океана, флот вашего величества делается старшим братом германского флота в китайских водах.
— Так Вилли этого хочет? — спросил Николай, оглядывая себя в зеркало.
— О, да. Император любит повторять, что ваше величество — великий адмирал Тихоокеанского флота и что истории только и остается утвердить это мнение.
— Интересно, думал ли когда-нибудь Вилли о Корее? — сказал Николай, отходя от зеркала и вдыхая в себя воздух примерочной — смесь плохо проветренных запахов сукна, кожи и нежилого помещения, какой бывает на складах готового платья.
— Много раз. Император говорит, что это варварская страна и что она должна быть еще наказана за свои преступления перед богом, совершенные ею тридцать пять лет назад, когда она зверски умертвила всех европейских миссионеров. Помню, когда «Дейтше банк» и «Дисконтогезельшафт банк» ходатайствовали перед германским правительством об открытии своих отделений в Корее, император ответил, что немцам нечего делать в Корее до тех пор, пока провидение не покарает преступников. Император остался непреклонным в своем мнении и тогда, когда ему стало известно, что французские финансисты и особенно банкирский дом Госкье бросают в Корею огромные инвестиции.
Николай задумчиво молчал. Направление его мыслей в какой-то мере совпадало со смыслом болтовни Штрюмпеля. Ему больше и больше начинал нравиться этот благообразный старик, произносивший английские слова с каким-то приятным немецким акцентом, весьма гармонировавшим со всем обликом «дядюшки». И царь решил вдруг пожаловать Штрюмпелю к Новому году нашейный орден Анны в знак монаршего благоволения.
Болтовня со Штрюмпелем развлекла и успокоила царя. В условленный час он принял Безобразова, уже позабыв свои мысли о жене и Кшесинской, но слегка возбужденный неожиданным напоминанием о Корее, сорвавшимся с языка дядюшки.
Николай ходил по ковру, останавливался, дотрагивался до разных вещиц, лежавших на волнистых бархатных скатертях, покрывавших круглые столы. Взял статуэтку датского фарфора, изображавшую тигра, лежащего со скрещенными лапами; тигр зевал, ему, видимо, было очень скучно.
— Госкье сказал мне вчера, что в Корее тигры своего рода божество. Пожалуй, этот мог бы сойти у них за идола, — произнес царь внимательно вглядываясь в изящную безделушку и осторожно кладя ее на место.
Статс-секретарь Безобразов держался с достоинством; только лукавый блеск глаз выдавал в нем человека, любившего весело пожить, наслаждаясь всем, что есть в жизни заманчивого.
— Корейцы верят в существование души у тигров, ваше величество. Тигр у них символ мужества и доблести, они стремятся подражать тиграм. В мою бытность в Сеуле я обратил внимание на то, что на многих домах кричащими красками были намалеваны тигры необыкновенно яростного вида. Но их почитатели на них не похожи. Корейцы добродушны и мягки характером. Они законопослушны. И я готов поклясться чем угодно, что никакие революции в этой стране невозможны, какие бы агитаторы там ни появились. Корейцы уважают силу и охотно подчиняются ей. Такой порядок издавна поддерживается их сановниками.
— Именно на это и рассчитывает Япония?
— Так точно, ваше величество. Именно на это. Хотя нет. Пожалуй, еще и на некоторые слабости корейского императорского двора и высших сановников. Позволю себе утрудить внимание вашего величества характерной сценкой. На приеме у корейского императора в Сеуле разговорился я с каким-то придворным, усиленно расхваливавшим мне японцев. Мне показалось это странным. «Вы много чем обязаны японцам?» — спросил я его в упор, «Мы обязаны им буквально всем, — ответил он мне. — Они привозят нам по дешевке товары, дарят чиновникам подарки. Под их благодетельным руководством и управлением Корея скоро станет великой и богатой провинцией славной японской империи. Но самое важное благодеяние в том, что японцы первые научили нас парадно сервировать обеденный стол и приготовлять кушанья на европейский манер. Благодаря японцам мы стали европейцами».
Безобразов замолчал и выжидательно посмотрел на царя. Николай беззвучно засмеялся. Потом, как будто совершенно некстати, спросил:
— Александр Михайлович, за что вы не любите генерала Куропаткина?
— Мне не за что его любить, ваше величество. Я ненавижу Японию, а он готов ей мирволить. Я помню варварское нападение японского преступника на ваше величество, а он забыл. Я говорю, двинуть в Манчжурию и в Корею один только корпус под командою, скажем, генералов Сандецкого или Сухомлинова, и с притязаниями Японии на какое-то место в концерте европейских держав навсегда будет покончено. А генерал Куропаткин бубнит что-то о выводе наших войск из Манчжурии, о необходимости соблюдения каких-то договоров, заключенных в мифологические времена с давно умершим китайским правительством. Не военный министр, а протестантский проповедник! Простите меня, ваше величество, но я не могу молчать. Я должен везде кричать о вреде уступок по отношению к Японии, которые проповедует Куропаткин и которые повлекут за собою необходимость безосновательных новых уступок.
— Кричать везде не следует, — снова беззвучно засмеялся царь. — Достаточно, если вы скажете мне одному об этом, хотя бы вполголоса. Итак, насколько я понимаю, вы безоговорочно за то, чтобы Корея вошла в состав русской короны?
— Ваше величество! — Безобразов актерски запнулся, как будто бы ему не хватило воздуха, и молитвенно поднял глаза кверху. — Цель моей жизни вижу я в этом. Все мои скромные силы, всю мою многотрудную жизнь готов я принести на алтарь отечества. Если только корейский самоцвет засверкает в короне вашего величества, я буду знать, что моя жертва угодна богу, что я прожил не напрасно.
— Быть по сему! — пошутил царь. — Александр Михайлович, сегодня мы будем слушать еще одну записку графа Ламсдорфа. Должен сказать, что меня не удовлетворяет ни часть описательная, где граф как-то слишком объективно излагает историю наших дипломатических отношений с Японией тысяча восемьсот девяносто пятого года, ни заключительная, в которой нет никаких практических выводов, подлежащих осуществлению. Мне хотелось бы встретить в вас сегодня решительного оппонента слишком мягкой политике моего министра иностранных дел, не оправдываемой никакими деловыми соображениями. Мне кажется, что я начинаю уже любить Корею. Я уверен, что проведу на южном побережье Кореи не одно славное лето. Представляю себе, как буду гулять в приморских парках в мундире германского адмирала и ко мне будет приезжать завтракать из Киао-Чао германский император, чтобы позавидовать моему новому приобретению… А в отношении Японии следует быть беспощадным: не только вы, я сам не забыл еще попытки японцев убить меня в их стране только за то, что рано или поздноя должен был стать русским самодержцем и что интересы русского императора и микадо в Корее и Китае не совпадали и никогда не совпадут.
Куропаткин ожидал аудиенции в «пикетной» комнате, где, по преданиям, любила играть в мушку
