Архангелы Сталина

Образно говоря. А так — вода, подкрашенная красным вином. И чуть-чуть отвара индийской конопли.

— Так Вы поэт?

Собеседник польщено поклонился:

— Имею честь быть им. Позвольте представиться — Александр Дорофеевич Обердовский. Хотите послушать мои стихи?

Ох, больно то как. Ладно, пусть читает, может хоть немного отвлечёт.

— Только что сочинил. В прошлом году, — пояснил поэт, принимая позу античной статуи. — Фантастическо-патриотическая сага в восьми томах:

Мощно ударили крепкие вёсла по глупым главам медноблещущих римлян.
Мудрый, как сто капуцинов, Великий Иосиф направил полки к Карфагену.

— Стойте, — перебил я оратора. — Какой ещё Карфаген?

— Вы не поняли, товарищ генерал? Это же альтернативная история. Знаете где развилка? Я поменял местами римлян и карфагенян, и переместил туда товарища Сталина. Правда, здорово получилось?

На кого из нас конопля подействовала?

— Извините, Александр Дорофеевич, поэзия очень трудна в понимании для моего ослабленного ранами организма, но не могли бы пояснить — какое отношение имеют сто капуцинов к Иосифу Виссарионовичу?

— Тоже понравилось? Я, правда, не знаю, что это обозначает, но слово очень красивое. Поначалу пришло на ум — 'монгольфьер', но звучанием наводит на мысль о монголах. А о победе над ними у меня следующие шесть томов. Да вы дальше послушайте:

Бьется суровый Антоний Деникин во славу железных своих легионов.
Вместе с Великим Иосифом в прах обратив беспробудных вандалов…

— Простите, каких? На всякий случай уточняю я.

— Беспробудных. Варвары. Обязательно должны быть пьяницами. И вот ещё:

В космосы дальние шлёт колесницы велением сердца Великий Иосиф,
Тварей зловредных сражая бессчётно в великом порыве трёхтомником Маркса…

Из пилотской кабины выглянул лётчик и ехидно переспросил:

— А как колесницы в космос полетят? Кони без воздуха подохнут.

Поэт сердито надулся, но промолчать не смог:

— Что Вы понимаете в авторском замысле? Я вызываю Вас на дуэль!

— Это пожалуйста. Это завсегда, — согласился пилот и вышел в салон.

При виде внушительных кулаков Обердовский заметно спал с лица и испуганно воскликнул:

— Так нельзя! Зачем Вы бросили руль?

— Не бойся, пешеход, тут штурвал, а не баранка. Я автопилот включил — это же 'Хейнкель- Блитц'.

Мне стало интересно, и я задал вопрос:

— Разве на них ставят?

Лётчик нимало не смутился:

— Пока ещё нет. Ну, так я старые подтяжки привязал. Авось и долетим.

— Понятно, что в небе не останемся, — сварливо пробурчал доктор, чем и напомнил о себе.

— Что там насчёт дуэли? Ой, извините, товарищ генерал-майор, забыл представиться. Капитан Максимушкин.

— А по имени-отчеству?

— Андрей, — смутился пилот. — Для отчества рано ещё. Вот когда стану майором…

— Станешь, — напророчил я. Только Эскулапа нашего не обижай. По возможности.

— Меня неправильно поняли, — возопил поэт, стараясь вжаться спиной в борт самолёта. — Подразумевалась дуэль литературная, эпиграммами.

— Вот как? — капитан посмотрел сверху вниз. — И позвольте полюбопытствовать у опытного литератора — сколько книг Вы написали?

Обердовский вызов принял, и теперь снисходительно ухмылялся, глядя на Максимушкина, как на несмышлёныша.

— Девяносто две! И ещё семьдесят одну под шестнадцатью псевдонимами.

— Эх, ни фига! Это сколько же лесу на бумагу перевели? Все напечатаны?

Доктор не смутился:

— Я выше этих предрассудков. Любой графоман, выпустивший книгу в издательстве, гораздо ниже моей гениальности. Не надо сравнивать меня и кого-то там ещё. И запомните — никогда Александр Обердовский не будет писать на потеху толпе, потакая её низменным интересам. Это всё завистники наговаривают. Они сидят в издательствах и редакциях, не давая ходу моим творением. Выбирают этого, что про кораблик с белым парусом писал…

— Каверина?

— Да, его! Ну и пусть. Художник обязан быть голодным!

Трагичность момента была поддержана самолётом, который взвыл двигателем, клюнул носом, и начал готовиться к встрече с землёй, стремительно набирая скорость. Капитан, матерясь, метнулся в кабину и полёт выровнялся. Машина снова набрала высоту, и Андрей опять появился в салоне.

— Подтяжки лопнули, — пояснил он, вытирая выступившую на лбу испарину. — Старые совсем, видно кто-то из немецких лётчиков выбросил за ненадобностью.

— А если опять? — побледневший поэт поглядел в иллюминатор, видимо прикидывая расстояние. — Приглядеть бы?

— Так иди, — разрешил лётчик.

Обрадованный закрытием скользкой темы, Обердовский проскользнул на пилотское кресло и прикрыл за собой дверь. Максимушкин только крикнул ему вослед:

— Только не трогай там ничего! — и, понизив голос, — Достоевский.

— Будет Вам, Андрей, гения обижать. Пусть и непризнанного. Они такие хрупкие и ранимые.

— Угу, — согласился капитан. — А мы бесчувственные болваны. Эти…как их там… — зоилы! Я представляю, товарищ генерал-майор, как он Вам надоел, если после двух минут разговора мой мозг начал протестовать и отключаться.

— Да я только что очнулся. Успел только несколько строчек послушать.

— Вот и говорю — не повезло. А может, подшутим над ним? Не всё же нас стихами терзать.

Лежать неподвижно было больно и скучно, перспектива ещё одного литературного диспута ужасала и приводила в шок и трепет, а невинная шутка вполне могла скрасить оставшееся время полёта. И я согласился. Максимушкин наклонился к моему уху и шёпотом высказал свою идею. А неплохо!

— Хорошо, Андрей, идите, подыграю.

Он ушёл к себе в кабину, и оттуда выскочил красный от возмущения Обердовский. И сразу с жалобой:

Я же не трогал…. Что значит, самолёт на курсе рыскает? Сам кривых узлов навязал.

Потом успокоился и предложил:

— Может, ещё что почитать?