Но редактор подходил к более молодому Слатину:
— Ты что же? Как машинистка? От звонка до звонка?
По правде говоря, Стульев и Слатин не сразу решились на это — они стали при редакторе уходить домой, когда уже могли себе это позволить.
— Петр Яковлевич, — говорил Слатин, — в среду я сутки не уходил, делал материал в номер.
Но редактор знал все. Он уже начал поощрять Слатина повышенными гонорарами, а главное, тем, что иногда обращался к нему, минуя Вовочку.
Откроет среди рабочего дня дверь в отдел, ничего не ответит на Вовочкин вопросительный взгляд, скажет:
— Слатин, зайди ко мне.
Что-то его взволновало — не секретаря прислал, сам от своего рабочего стола прибежал к рабочему столу журналиста, очки не снял. Слатин поднимется, не забудет спросить Вовочку: «Что это он?» Вовочка ответит обиженной усмешкой. Слатин быстро пойдет за редактором, но, войдя в кабинет, застанет его сидящим за столом так, будто он и не выходил отсюда.
Стол у редактора огромный, чтобы обойти его, нужно время. На тумбочке рядом с телефонами — модель комбайна, на стене портреты Сталина и Ленина — все новое, даже дорожки на паркете, даже стулья. И во всей редакции все перебелено, сменена мебель — ничего от старого редактора не осталось. Даже завхоз новый, даже машинистки и вахтеры. Слатин помнил, как увольняли старого работника отдела информации Белоглазова. Это было еще в самые первые недели, когда Слатин поступил в газету. Белоглазова он почти не знал. Запомнился он ему только как высокий человек с тонким женским голосом, обязательно выступавший на всех собраниях, планерках, летучках. Выступления были раздражающе скучными, и Стульев как-то сказал Слатину:
— Вот увидишь, его скоро уволят. У редактора на его место уже есть человек.
В городском университете несколько лекций прочел профессор-китаец, приехавший сюда по приглашению обкома. Профессор был коммунист и интернационалист, и газета взяла у него интервью. В заметке — потому что это была именно заметка, а не интервью, которые тогда не печатали из-за их специфически буржуазной, заносчиво-личной формы — было сказано о том, как китайские революционеры учатся побеждать у русских пролетариев. Заключали же заметку несколько иероглифов, нарисованных профессором — приветствие читателям областной партийной газеты от китайских борцов против империализма. Вот эти-то иероглифы и были напечатаны перевернутыми. Конечно, во всем городе никто не смог бы этого заметить, если бы профессор не поставил дату арабскими цифрами 23.1.1938. Цифры и были перевернутыми.
В тот день Белоглазов был вторым дежурным по газете — «свежей головой». Он должен был читать после корректоров, после дежурного — на «свежую голову». На самом деле «свежая голова» читает полосы вместе с дежурным или даже до него, поскольку «свежая голова» просто помощник дежурного. Так под давлением газетной иерархии изменилась эта идея. Дежурным по газете может быть только заведующий отделом, помощником — литературный работник. Следовательно, главная на полосе подпись дежурного, а полоса, подписанная «свежей головой», берется во внимание только при сверке. Готовую, вычитанную и выправленную газету «в свет» подписывает редактор или его заместитель. А в те дни подписывал только редактор. Должно быть, судьба его предшественника была у него в памяти, и он, задерживая наборщиков, корректоров, дежурных, «рисовал» на первых двух полосах, где шли передовая, статьи партотдела, важная информация. Разумеется, редактор читал эти материалы в машинописи, когда они поступали из отделов, а потом в гранках, когда они возвращались из типографии. Но теперь они стояли рядом, в полосе, под жирно набранными заголовками, и он читал их еще раз, смотрел, чтобы не было двусмысленных стыков, и еще раз правил. Первая полоса страшила его особенно, и он вычеркивал, вписывал, менял местами — и так по многу раз. Старший корректор бежал к выпускающему, выпускающий в типографию, наборщики выбрасывали вычеркнутое, набирали дописанное, в материалах образовывались хвосты или, напротив, пустоты. Хвосты надо было сокращать, пустоты перекашивали макет — короче говоря, работа была сделана — начиналась нервотрепка. В тот день Петр Яковлевич «рисовал» много, а потом, как он это иногда делал, подписывать газету «в свет» спустился из кабинета к дежурным.
Петр Яковлевич был в пальто и без очков. Это означало, что он едет домой, в дежурку забежал на минуту, чтобы, ничего не меняя, вместе с дежурными подписать газету. Белоглазов и дежурный по номеру — заведующий промышленным отделом — встали. Редактор, не присаживаясь, взял из рук выпускающего два номера свежей газеты. На одном он должен был расписаться, другой он брал домой (он тут же сунул его в карман пальто). В дежурке горел верхний, без абажура, голый свет и две настольные лампы. Доносились запахи и звуки наборного цеха — звуки непрерывно падающих металлических пластин.
— Ну как номер? — спросил редактор не у дежурных, а у выпускающего, которого он знал очень давно.
Белоглазов своим занудливым голосом сказал:
— Было несколько блох, но мы их выловили. А так номер…
— Прекрасный номер, Петр Яковлевич! — перебил его дежурный — самый молодой зав в газете, пришедший в газету вместе с редактором.
Но редактор уже доставал очки и разворачивал газету.
— Так, значит, все в порядке? — сказал он и присел на стул Белоглазова. Оба стола в дежурке были испачканы типографской краской.
— Да брось ты, Петя! — сказал выпускающий редактору. — Все в порядке! — И слабо потянулся за газетой. Но редактор уже не обращал на него внимания. Он пробегал заметку китайца. Она его беспокоила тем, что слишком походила на интервью. Он поморщился и вопросительно посмотрел на дежурного. Заметка шла через отдел культуры, и дежурный в ответ неопределенно сморщился. Редактор посмотрел на часы, покачал головой, но все-таки вычеркнул две строки. Он остался ждать в дежурке, а дежурный молча взял газету и вместе с выпускающим пошел в корректорскую. Он был зол: выпадают две строки, следовательно, вся заметка поднимется к заголовку, поднимется пластинка с иероглифами, а между ней и подписью образуется пустота — и ничего не поделаешь: на исправления и дописывание времени нет. Он покрутил пальцем возле головы — с ума сошел шеф! Выпускающий кивнул. Корректорши, бегавшие в туалет мыть руки, заахали, старшая внесла исправления в полосу, подписанную дежурным и «свежей головой», выпускающий выругался и пошел в наборный цех. Там вытащили две строки, заменили их двумя пластинами, чтобы не распался набор. И пока наборщик шилом выковыривал две сокращенные редактором строки и заменял их пустыми пластинками, он сдвинул в сторону пластинку с иероглифами. Потом вернул ее на место, но не заметил, как перевернул ее. Он уже много раз снимал и ставил ее, и ему показалось, что все в порядке, он уже привык видеть ее так, а не иначе. К тому же все злились и нервничали, и он тоже злился.
Полосу с сокращениями принесли редактору, он подписал ее. Потом еще раз делали газету, он написал «в свет» и уехал домой на машине. Корректорши, боявшиеся идти домой по ночному городу, остались в редакции. А дежурный и «свежая голова» домой добирались пешком — трамваи уже не ходили.
К утру газету напечатали, развезли по киоскам, а первые номера, как всегда, прямо из типографии отнесли в обком и оставили на столе дежурного милиционера. Часам к десяти газету в обкоме прочли или просмотрели все, кому ее положили на стол. И никто не заметил, что маленькие цифры, вписанные в иероглифы, напечатаны перевернутыми. Но в обком позвонили — в любом городе есть люди, которые читают газету пристрастнее, чем корректоры, выписывают все ошибки и сообщают об этих ошибках куда следует. Звонивший не назвал себя, он потребовал, чтобы его соединили с первым секретарем по делу государственной важности. Ему дали приемную, и он сказал:
— Посмотрите, как в сегодняшней газете напечатано приветствие китайского товарища! Вредители свили гнездо в партийной газете! Это настоящая диверсия!
И повесил трубку.
Но и после этого не сразу докопались до сути дела. Никто ведь не пытался прочесть иероглифы — все читали заметку, а в ней как будто было все в порядке. Но все-таки, конечно, докопались, потому что уже не раз по городу прокатывалась паника: на ученических тетрадях, например, находили замаскированный, хитро вплетенный в какой-то рисунок фашистский знак. Или тот же знак замечали на папиросной коробке
