И на этот раз он засиделся у девчонки, родители которой уехали к родственникам на субботу и воскресенье. Жених этой девчонки тоже был в командировке, но он вернулся ночным поездом и сразу же направился к невесте. Девчонка перепугалась — жених был человеком очень сильным и неуравновешенным. Вначале он просто стучал, потом стал грохотать и, наконец, ломиться. Не замечать этого грохота уже было нельзя, и Курочкин сказал девчонке, чтобы она попыталась спровадить парня. Девчонка попробовала. «Ночью я тебя не пущу, — говорила она. — Ты пьяный. Я не хочу тебя видеть. Ты хулиган». Но все это только разъярило парня. Он притащил со двора какую-то железку и попытался взломать дверь. Девчонка закричала: «Караул!» Она кричала на все многоквартирное парадное, но ни одна дверь не приоткрылась. Тогда Курочкин посоветовал ей:
— Обмани его. Возьми на пушку.
Девчонка сказала:
— Мне говорили, как ты ведешь себя в командировках! Я тебя не пущу!
И парень, только что пытавшийся взломать дверь, уже заподозривший, что девчонка не одна, вдруг затих. Стал требовать:
— Кто говорил? Я его сейчас приведу!
Девчонка назвала какое-то имя, и жених убежал. Курочкин предложил:
— Пойдем ко мне.
— Он же вернется и сломает дверь.
— Ну и сломает, — сказал Курочкин. — Скажешь: испугалась, убежала. Квартира пустая, он ничего не докажет.
Девчонка стала собираться, а Курочкин сбежал по лестнице во двор. И тут столкнулся с женихом, который вел какого-то парня. Они оглядели Курочкина, но он выдержал их взгляды и ушел. Так что девочка осталась одна с этими ребятами. И судя по всему, там должно произойти что-то недоброе.
— Ты понимаешь, — сказал Курочкин Слатину, — я боюсь, что он ее убьет.
— Ну уж убьет, — сказал Слатин. Они шли по черному проспекту, и он был абсолютно пуст. Окна в домах черны, асфальт все так же подсвечивал серым, как будто в тумане или в росе. Все было нелепым в этой истории. И энергия Курочкина, переходившего от одной девчонки к другой, которого не то что остановить — сдержать ничто не могло. И решительность жениха, который, несмотря на свою хулиганскую напористость, оказался наивнее и Курочкина и даже собственной невесты. Но самое досадное — сама девчонка. Поджарый Курочкин в своем новом костюме и модных лаковых туфлях пришел к ней на несколько часов и выкрутился, благополучно ушел; парень-хулиган, которого она боится и все-таки держит возле себя женихом, запугивает ее. Вот она и расплачивается сейчас за все. И некому ее защитить по- настоящему.
Курочкин сказал:
— А что, в такую минуту может и убить. Я бы за себя, например, поручиться не смог. Ревность, оскорбленная ревность — тут что хочешь может произойти.
— Откуда у тебя ревность? — сказал Слатин, — Ревновать может тот, у кого одна на всю жизнь. Ты же их все время меняешь.
— Нет, Миша, ты все неправильно понимаешь.
— Ты что же, влюбляешься каждый раз? — грубо спросил Слатин.
— Влюбляюсь, — сказал Курочкин. — Ты этого не понимаешь. Просто у тебя ни разу не было такой, чтобы ты ходил за ней по всему городу, под окнами стоял бы. Настоящей девчонки у тебя не было.
— Когда я был мальчишкой, — сказал Слатин, — я ухаживал за девчонками.
— Нет, ты не понимаешь. Тогда было одно, а сейчас другое.
— Ну о чем бы я сейчас говорил с молодой девчонкой? — сказал Слатин, и Курочкин ему не ответил.
И Слатин подумал, что оба они друг друга немного презирают. Слатин Курочкина за то, что тот не любит работать, плохо пишет, за то, что много лет сохраняет себя на каком-то мальчишеском уровне, а Курочкин Слатина за то, что он спит вот такими ночами и ничего не понимает в жизни. За то, что он, Курочкин, сильнее Слатина. В такие минуты и самому Слатину казалось, что Курочкин сильнее, что работа — это просто укрытие, в которое Слатин прячется от настоящей жизни. А настоящая жизнь там, куда ведет его сейчас Курочкин.
Они пришли к центру. Прошли мимо окружного армейского штаба, мимо здания горкома и горисполкома и вошли в тень боковой улицы. Курочкин держался ближе к дороге — отсюда ему что-то было виднее.
— Вот это окно, — показал он Слатину.
Окно было таким же, как и все окна большого четырехэтажного дома, но теперь темнота его завораживала.
Свет в парадном был такой же, как в парадном Слатина: безлюдный, тревожный, сторожевой. На втором этаже Курочкин постучал вначале осторожно, а потом все громче и громче.
— Люди сбегутся, — сказал Слатин.
— Тот парень целый час грохотал, — сказал Курочкин презрительно, — никто не выглянул.
За дверью было тихо.
— Увел с собой или убил, — сказал Курочкин. — Что делать?
— А я думаю, — сказал Слатин, — все проще. Надоели вы ей. И ты и жених. Сами выпутываетесь, а ей расхлебывать. Она и не отвечает.
— Ты думаешь? — сказал Курочкин и усмехнулся.
— Ну позвони в милицию. Если опасаешься всерьез, надо звать милицию. Мы же не можем взломать дверь. Нас как грабителей заберут.
Милиция, конечно, отпадала. Милиция — это скандал, который невозможно скрыть. Они постучали еще. Курочкин стучал кулаком, стучал условным стуком — за дверью молчали.
Они вышли на улицу, покричали под окном. За черным стеклом молчали, и они двинулись домой. Решили ждать утра. Они шли по тому же длинному проспекту, и Курочкин говорил:
— Что я могу поделать, Миша, любят меня женщины. Любят! Нет такой, которая могла бы передо мной устоять. Я не хвастаюсь — говорю то, что есть. В лагере было два разговора: кто что на воле ел и у кого какая баба была. Ни разу я не был среди тех, кто говорил о жратве, — всегда там, где говорили о женщинах. Я вот смотрю, ты пишешь вечерами, ночами сидишь, а я не могу, хотя мне есть что сказать. Не могу, когда рядом столько женщин ходит! Честно говоря, мне не очень нравится то, что ты пишешь. Ты не обижайся. В редакции есть люди, которые говорят, что у тебя получается, что ты стилист, а я этого не нахожу. Если бы я сидел за столом столько, сколько ты… Но у меня нет времени, Миша, не хватает. — Курочкин засмеялся. — Сколько девок — один я! Но я тебе дам дружеский совет — ты сам видишь, меня что-то к тебе привязывает, — не прислушивайся ты к тем, кто тебя хвалит. Я присматриваюсь к тебе — ничего особенного, обыкновенный ты парень. Неглупый. Но талант — это не то. Ты и сам понимаешь. Ты вот ругаешь городских писателей, а по-моему, среди них есть ничего. Люди книги написали. А тебя в натурализм тянет. Это в твоем очерке о полярниках я прочел, как трудно в пургу и мороз умываться и совершать туалет, — не помню, как это у тебя выражено. Я бы это ни за что не пропустил. Не знаю, как редактор просмотрел. Но это же голый натурализм! Что касается славы, то ты сам знаешь, как слава создается. Особенно такая, провинциальная слава! Кто-то сказал, кто-то поддакнул. Да и кто говорит — люди! А ты знаешь, какие у нас в редакции люди.
С тех пор как Курочкин сделался заведующим отдела, он перестал играть со Слатиным в пинг-понг, а стены своего кабинета, с легкой руки Стульева, оклеил афишами и киноплакатами.
— Переходи ко мне в отдел, — сказал Курочкин. — Ты не представляешь, каким авторитетом у редактора я сейчас пользуюсь.
Дома Слатин сказал матери, вышедшей его встречать:
— Замок у него сломался, никак не могли открыть.
Он лег, но не сразу заснул, а рано утром пришел Сурен, и они делали полочку для вешалки, а потом пошли по городу.
Выступления Молотова по радио они не слышали, и только на главной улице им сказали о войне. У газетных киосков собирались люди, но утренние газеты уже прошли, в них ничего не было — Слатин это
