странного, обряженного в костюм-тройку морщинистого слона, трясущего хоботом и ушами и с жаром превозносящим достоинства ателье «Ламброзо», где практикуется поточный метод шитья костюмов бригадами портных экстра-класса. Если бы не их некая полупрозрачность и вызывающая пестрота, то высокотехнологичных «сэндвичей» вполне можно принять за живых существ и каждый раз делать попытки не столкнуться с наезжающим на тебя в роскошном лимузине носорогом, и в первые мгновения включения рекламных игрушек мой знакомец так и поступил.
Ничего особенного, он лишь попытался двинуть в челюсть подступившего к нему хлыща, полушепотом предлагавшим какие-то специфические услуги, и здесь его можно было бы вычислить наблюдательному человеку, но кому нужен этот чужак в чужой стране, этот Буратино, наконец-то попавший в картину с нарисованными очагом и котлом, кому он нужен, кроме меня, но я и так следовал за ним, внимательно разглядывая засаленные, слипшиеся волосы, богато усыпанную чирьями грязную шею, мосластые кулаки, торчащие из коротких рукавов настолько затертой кожаной куртки, что она даже приобрела несколько элегантный вид, лишившись ужасной розовой расцветки, на бытие которой намекали остатки краски в глубоких складках на спине и плечах.
Я пытался разглядеть, куда спрятана его ноша, но он обряжен в мешковатые штаны, куртка пузырилась на тощем теле, и при известной ловкости он вполне мог унести на себе золотой запас какой- нибудь средней руки страны. Знакомец выписывал по платформе замысловатые круги, то направляясь к лифтам, то поворачивая к эскалаторам, то подходя к торговым аппаратам, набитые мной всякой дребеденью: прохладительными и спиртными напитками, сигаретами, фонариками, часами, плюшевыми медвежатами и порнографическими журналами, но он ни на что не купился.
Я готов был записать себе очередное поражение, пока не сообразил, что он не представляет, как ими пользоваться. Но даже если бы я напустил сюда целую толпу жаждущих напиться, накуриться и насмотреться людей, то он все равно не решился бы попотрошить увесистую добычу. Дьявольски осторожен, разочарованно подумалось мне. Большего из него не выжать, да и слоняться надоело. Вполне возможно и то, что он уже засек мою физиономию и теперь водит меня из стороны в сторону, мороча голову и подыскивая наиболее безопасный путь к спасению.
Мне не хочется устраивать гонки по полотну, я приближаюсь к нему вплотную, сильно дышу в затылок, отчего его волосы там встопорщиваются, а кожа, просвечивающая розовым с темными родимыми пятнами, идет раздраженными волнами, придерживаю его за плечо, на что он спокойно останавливается, не вырывается и не делает прочих глупостей с применением огнестрельного оружия.
Внезапной паузы мне как раз хватает на то, чтобы достать из кармана серп, включить механизм натяжки, встряхнуть для верности, фиксируя нить, приложить к коже куртки и сделать движение очень похожее на ведение смычка по струнам виолончели, вызывающее тягучий, пронизывающий звук, наматывающий нервы на катушку и покрывающий кожу изморозью. Здесь, конечно, нет никаких звуков, пока, во всяком случае. Я не отрываю серп от руки человека, не повторяю самой распространенной ошибки любителя-вивисектора, а нажимаю на кнопку, сматываю мономолекулярную нить, и лишь потом, потеряв всего-то две-три абсолютно ничего не стоящих секунд, прячу оружие в карман и отступаю на безопасное для моего плаща расстояние.
Человек продолжает стоять, ничего не понимая, но, вероятно, уже начиная подозревать неладное, хотя рука каким-то невероятным образом остается на месте, пока ее совершенно случайно не задевает толстая тетка, так и не научившаяся управлять выпирающими из платья телесами, свисавшими с живота, лица и ног (именно в такой последовательности!) безобразными жирными пористыми блинами и фартуками, и тогда конечность отлетает, выплескивая круглую лепешку густой крови, мазанувшей несколько людей и упавшей на пол, чтобы там окончательно разбиться на множество фонтанчиков, словно из белых плиток ударил новый источник, окатил с ног до головы жирную тетку, унылую личность неразличимого пола и мужчину в черных очках и грязном плаще. Троице повезло — такой остроты ощущений они еще наверняка не чувствовали со времен своего рождения.
Любопытно наблюдать, писать, рисовать то, как будут вести себя целиком и полностью придуманные тобой люди, которые в общем-то при твоей холодности и отстраненности, равнодушии и безразличии к каждой конкретной личности, при твоем витании в высоких сферах обобщения человеческих характеров, когда на страницах, на холсте действуют не живые личности, а лишь знаки, символы, типические характеры, по большому счету никуда не годные и никому не интересные.
Почему мы так их ценим? Почему дрожим в экстазе от метко подмеченной черты характера, присущей всему человечеству в целом? Почему индивидуальность на холсте так мало ценится, и мы стремимся к чему-то типическому, что по существу является для нас лишь хитрым эфмеизмом вечного, гениального, живого?
Наше равнодушие, глубинное равнодушие вселенной к тому, что происходит в ней, всеобщее наплевательство — вот чему я готов поверить больше всего, но как художник я обязан создавать достоверные (лживые) картинки бытия.
Мне приходится говорить вам, что льющаяся кровь, жутко вырисовывающаяся на белоснежных плитках под нещадным светом прожекторов, повергла окружающих в неимоверный ужас, что под сводами пересадочной станции возник и стал нарастать человеческий вой, словно стая волков собралась вокруг агонизирующей загнанной жертвы, когда все силы стаи потрачены на преследование, на схватку, и остается только тяжело дыша тоскливо ждать, предвкушая обильную трапезу. Хотя я сам не верю в такую реакцию человечества. От слабых, ранимых личностей — да, я согласен, я верю в их шок, в их страх и, может быть, сострадание, но остальные… Это только игра, еще одна игра в человеческое общество, во взаимопомощь, в противостояние злу, и мне даже не хочется отвлекаться на подобные мелочи, я с интересом отпускаю бразды правления, откладываю краски и наблюдаю за верификацией мира, за его самостоятельностью, но это не доставляет мне особого удовольствия.
Я слышу вздохи и причитания, крики и вой сирен, я гляжу в пустые глаза человека, но они не в счет — он как раз единственный живой в толпе силуэтов, и меня не впечатляют физиологические подробности рукоэктомии, это лишь учебник хирургии, да глупые ужасы, но, оглядывая плотную толпу мутной краски, я вдруг встречаюсь с живыми глазами, действительно живыми, а не моим порождением. Они смотрят на меня, им безразличны чужие мучения, их не трогают потоки крови, они покрылись толстой коростой терпимости, равнодушия и понимания, они изучают меня вертикальными разрезами зрачков крупного и толстого кролика, покрытого серой, шелковистой шерсткой, облаченного в полосатый жилет с толстенной золотой цепью. Его ноги нетерпеливо переминаются то ли от желания напасть и схватить меня, то ли — бежать стремглав куда подальше, на зеленые лужайки, поросшие крупными розовыми цветами и огромными грибами.
Встретившись со мной взглядом, кролик начинает протискиваться назад, прихватив длинные уши руками, прижав их к толстым щекам, щекоча усами зевак, нетерпеливо отмахивающихся от мягких прикосновений, но без слов уступающих ему дорогу, пока существо не натыкается на маленькую девочку в кружевном платьице, с большим бантом на талии, аккуратными маленькими туфельками и длинными кудрявыми золотистыми волосами.
Кролик что-то говорит ей через плечо, тычет ей в лицо массивными часами, тикающие настолько оглушительно, что заглушают все звуки, живущие в метро, девочка согласно кивает, ловит мой взгляд какими-то удивленно-равнодушными глазами настоящего ребенка, который в полной мере удивляется миру, принимает его чудеса, но нисколько не поражающегося самому наличию Страны Чудес и Зазеркалью — лишь небольшой и опять же — малозначительной части парадоксальной детской вселенной.
Это явно не мои творения, затесавшиеся в мир благоденствия и покоя, и пока я раздумываю над их дальнейшей судьбой, они скрываются за спинами людей, все еще глазеющих на истекающего кровью человека и склонившегося над ним надо полагать врача, что случайно оказался в толпе и решил оказать пострадавшему посильную помощь, хотя я сомневаюсь в его жизнеспособности, так как лужа крови все расплывается, бьется мелкими вязкими волнами о туфли любопытствующих, и тогда я тоже начинаю проталкиваться сквозь толпу наружу, не ожидая никакого подвоха, опасности, как нельзя ожидать ее от собственноручно нарисованной иллюстрации к сказке.
— Пять часов, — говорит мне Болванчик, утирая лысину верхом своего шелкового цилиндра и снова напяливая его по самые уши так, что они сворачиваются в мягкие трубочки из которых нахально торчат редкие но длинные, жесткие волосенки.
Я согласно пододвигаю чашку с неимоверно крупными цветами, чья аляпистость настолько
