достаточно хорошо скрывавшая (или наоборот — выделявшая) все его основные недостатки, если, конечно, были и неосновные, и, может быть, даже достоинства, в чем Максим очень сомневался, эта фотография еще больше засвечивалась и становилась полностью непроницаемой для внешних и внутренних взоров.
Собственно поэтому здесь имелось столько ламп, гроздьями висящих под низким потолком, как пчелиные рои, и задевающие Максима по макушке, отчего он и перестал слоняться из угла в угол, а выбрал место посвободней для полного выпрямления скрюченной спины и бодал стекло, то ли опять же от нечего делать, то ли проверяя один из динамических постулатов — если на что-то очень долго давить, то оно обязательно сдвинется с места, а учитывая, что он не очень напрягался, то заметных подвижек следовало ожидать ни как не ранее, чем через пару тысячелетий.
Максима это не волновало — он мог позволить себе ждать и жить очень-очень много лет, только вот стоит ли? Стоит ли жизнь того, чтобы в полном безразличии ждать, когда Павел Антонович и Вика перестанут совещаться с человеком, которого Максим сюда и… ну, спровадил, и кого ему слушать надоело, ведь дело было прозрачное, как это окно, оставались лишь небольшие детальки, возможно кому-то и интересные, но только не ему.
Нечленораздельный шепот за спиной стих, запикали клавиши, раздалась еще более нечленораздельная возня, заработали приводные механизмы, ощутимо потянуло дымком, как от подгоревшего шашлыка, раздался хлопок, и все на некоторое время стихло. Максиму надоело стоять, да и спать в таком положении неудобно, он оторвался от гладкой опоры, на которой осталось жирный отпечаток лба с различимыми прожилками морщин, словно какой-то великан оставил здесь дактилоскопический оттиск, расцепил пальцы, растер лоб, наверняка теперь красный и помятый, потерся щетинистой щекой о плечо, избавляясь на недолгое время от зуда отрастающей бороды, и пошел вдоль стола, придерживаясь одной рукой за его полированный край, прочерчивая в пыли четыре зеркальных полоски, а другой ведя по окну, очень напоминая человека, встретившего старинного приятеля, и теперь идущего ему навстречу с распростертыми объятиями, только почему-то чересчур медленно для столь радостного события.
Не считая пыли, стол был чист и лишь торчащие отростки индивидуальных ламп и микрофонов как-то разнообразили унылый казенный пейзаж, который простирался вплоть до Павла Антоновича и Вики, постаравшихся воссоздать вокруг себя уютный мирок опытных бюрократов среди отрогов и гор серых папок-скоросшивателей, с богатейшими рудными месторождениями металлических и медных скрепок, густыми зарослями нервно обгрызенных ручек, криво заточенных карандашей, лесоповалом из засохших фломастеров и маркеров, лазерных указок и линеек, щедрыми потоками и притоками полноводных клеевых рек с бумажными берегами изорванных в клочья черновиков и молочными брызгами давно испортившегося штриха, и все это в неверном свете компьютерного терминала и мигающей со строгой периодичность в десять секунд лампы, отчего приспособившиеся коллеги с такой же периодичностью открывали и закрывали глаза.
Внутрь пустого пространства огороженного столами уходили скатерти-самобранки, портянки, километры распечаток, настолько густо испещренные пометками, подчеркиваниями, светящимися кляксами маркеров, что невозможно было представить себе, что кто-то их все действительно просмотрел, изучил и внес собственные замечания. Тем не менее, так оно и было — результат круглосуточной работы Общества, из-за чего они и занимали целый этаж Казначейства, перекрыв все ходы и выходы, застопорив лифты и выходя отсюда лишь когда возникала потребность в очередном свидетеле или специалисте в особо запутанном вопросе.
Сдув пепел предыдущего эксперта, Максим обрушился в кресло, водрузил ноги на соседний свободный стул, решив все-таки не совать под нос работающих людей свои дубленые грязью и потом ботинки, сцепил руки на затылке, пропустив косичку между указательными и средними пальцами, и приготовился к очередной порции оздоровительного и освежающего сна.
По накатанной ледяной горке, ступив на которую нельзя уже удержаться никакими ухищрениями против гравитации усталости, равнодушия, Максим полетел в колодец, с любопытством рассматривая проносящиеся мимо него полки, уставленные запыленными банками, книгами, увешанные шипастыми дубинками, увесистыми двуручными мечами, облупленными картинами и зеркалами в красивых деревянных рамах с хорошо видными отверстиями норок древоточцев и испорченной амальгамой.
Чтобы как-то занять себя на пути погружения из реальности в ничто, Максим ухитрился стащить с полки меч, правда, не совсем удачно — кожаный пояс, на котором тот висел, оказался на удивление крепок для сна, и, держась за рукоятку, Максим, словно на качелях въехал в нижние полки, уставленные, к счастью, не посудой, а тряпичными куколками, что несколько смягчило удар. Максим повис на вытянутых руках, а когда был готов отпустить добычу, рассохшаяся кожа оборвалась, и теперь он падал вниз с грозным оружием в так и оставшихся поднятыми руках, как будто изготовился разрубить кого-то пополам.
Пока Максим разглядывал грозное оружие с арабской вязью на клинке, обернутой шершавой акульей кожей рукояткой и полукруглой гардой утыканной длиннющими иголками, стены колодца разошлись, теряясь во влажном сумраке, вокруг начали носиться мягкие теплые тени с большими крыльями и острыми то ли зубами, то ли когтями, царапая руки и лицо, так что Максим принялся размахивать во все стороны мечом, став похожим на большой вертолет.
На одном из виражей меч за что-то зацепился, вырвался из рук, блеснул на прощанье огненной сталью и ушел вертикально вниз, нарушая закон тяготения, и, как будто в ответ на это, там занялось сероватое зарево, понемногу разгоняя мрак и летучих мышей, которые с тоской кружились вокруг человека, как планеты вокруг солнца, не решаясь приближаться, жалостно пища. Максим лег животом на упругую воздушную подушку, распростал руки, отчего широкий плащ вздулся, захлопал, превращаясь в некое подобие перепонок белки-летяги, прохладный ветер успокаивающе бил в лицо, растрепав косичку и свистя в ушах, но внизу больше ничего стоящего не показывалось — серый свет не приближался, замерев в неимоверной глубине, притаившись в ожидании очередной жертвы.
Клонило ко сну, но Максим не привык засыпать на животе и пришлось изобразить еще один акробатический трюк, перевернувшись на спину, что, в общем-то, нисколько не повлияло на аэродинамические характеристики падающего тела, не считая того, что длинные волосы теперь лезли в глаза, да еще приходилось больше прилагать усилий для того, чтобы руки не складывались на животе. В первые минуты в затылке возник некий зуд, словно там сконцентрировался весь страх неожиданно обрушиться на какую-то твердую поверхность, расшибиться об нее, выплеснув изо рта кровавый фонтан, точно кит в предсмертной агонии, но потом эта чепуха выветрилась из головы, уступив место спокойному равнодушию и равнодушному покою. Он пребывал один во Вселенной, и это было хорошо.
Оставалось хорошо и тогда, когда Максим на всей набранной скорости наконец-то врезался в рассвет, пробил черепичную крышу, перекрытия, мотки проводов и спутавшиеся клубки труб, потолок, громадную серебристую лампу и мягко лег на операционный стол, настолько удачно, что упавший намного раньше меч лишь слегка порезал мочку левого уха и приятно захолодил горящую щеку.
Нанесенные упавшим телом разрушения мгновенно затянулись, лампа неуверенно замигала, но вот все ряды светильников вспыхнули ослепительным слепящим светом, из-за чего Максиму пришлось закрыть глаза, а когда под веками перестали расплываться белые и красные круги и спирали, то он приподнял тяжелую, переполненную сонливостью голову и осмотреться.
Первое впечатление его не обмануло — он действительно находился в операционной с белыми кафельными стенами и полом, густо усеянными кровавыми капельками, несколькими проржавевшими сливами, напрочь забитыми почерневшими мясистыми обрезками, укутанными в белоснежные с просинью простыни металлическими столиками на колесиках (надо полагать скрывавшими богатейшую коллекцию скальпелей, зажимов и пил), несколькими шкафчиками, плотно набитыми склянками, банками, пробирками с жидкостями, порошками и таблетками всех цветов радуги, подмигивающими по углам компьютерными терминалами, по которым скучно тянулись зеленые синусоиды и расцветали томограммы чьего-то мозга.
Лежал Максим на вогнутом железном столе с частой перфорацией и вделанными по углам маленькими хромированными кранчиками, из которых медленно капала вода, при этом никто не удосужился не то что простынку под него постелить, но и просто подушку под голову сунуть. И еще был запах, странный запах хвойного леса, моря и разрытой, слегка влажноватой земли, обильно удобренной перегноем, весьма своеобразно дополняющий висящую в изголовье Максима картину, отражение которой он ухитрился
