проплавленной в середине черпака отверстием.
Потом пошел небольшой зверинец — куры, кролики, гуси, спокойно клюющих, жующих обширные запасы кормов, сваленные в клетках большими кучами, точно перед исчезновением люди озаботились их дальнейшей судьбой, и разглядывающих Максима темными глазами. В одной из клеток на подстилке из клевера лежала большая рыбина, вяло шевелила жабрами, разевала рот и судорожно била хвостом, разбрасывая мелко нарубленную траву. Максим, просунув руку в незапертую дверцу, успокаивающе погладил ее по холодной и скользкой чешуе, на что рыба дернулась, пытаясь дотянуться до его пальцев неожиданно зубастой пастью.
Ведя ладонью по холодному металлу решеток, Максим двинулся дальше по необъятной кухне, где за каждым поворотом открывался новый проход, громоздились печи и странные механизмы, готовилась пища, кипела, жарилась, коптилась, но не подгорала, не выливалась, — это и было ее настоящей жизнью, люди здесь ни к чему, не нужно ни поваров, ни стряпух, ни даже едоков, только лишь электричества и огня.
Поэтому сидящая на высоченном стуле, похожем на увеличенную копию детских стульчиков с откидной подставкой для еды и веселой росписью петушками и зайчиками, девушка не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим, она просто сидела и смотрела на Максима, тем не менее органично вписываясь в окружающий ее пейзаж здоровой полнотой, розоватостью и отсутствием одежды. Большая грудь ее удобно устроилась на подставке, на подставку же она опиралась локотком правой руки, поддерживающей румяную щеку, левая ладонь была зажата между бедер, целомудренно прикрывая лобок, взгляд казался задумчив, а слева над пухлыми губами горела кокетливая звездочка.
Появление Максима ее несколько озадачило и, кажется, слегка разозлило, густые вразлет брови приподнялись, лоб сморщился, губы приоткрылись, как перед поцелуем, щеки еще больше заалели, пальцы ног зашевелились, она явно собиралась сказать Максиму что-то неприятное, но мгновение спустя передумала, изменила позу, сев прилежной ученицей и сложив руки на подставку.
— А, Максик, это опять ты! Не думала тебя здесь увидеть, красавчик мой. Зачем пришел, шалунишка? — спросила девушка и игриво погрозила пальчиком. — Я же тебе, кажется, не назначала. Договаривались встретиться в… хотя нет, постой, о чем это я… Ладно, дел у нас еще много, работа предстоит трудная, можем ведь мы себе позволить слегка расслабиться? Конечно, можем! Ты меня прости, хотела тебя строго отчитать, отругать, нашлепать, а потом думаю — ну и что, ну пришел, приветить надо, обласкать, видно же, что несладко приходиться моему Максику, красавчику моему кареглазому. Ты, родной, хоть мойся иногда, дело нужное, тело оно уход любит, ласку, жалей его иногда. Впрочем, о чем это я! Знаю, знаю, родной, все знаю, иначе к чему мы здесь поставлены. Надежда наша, опора, гордость! Я в последнее время часто о тебе думаю, порой так хочется увидеться, поболтать о том о сем, делами поинтересоваться, хотя о каких делах после этого может идти речь? Вот и сдерживаюсь, сам, наверное, почувствовал, сдерживаюсь, сосредотачиваюсь, берегу. И сейчас придется сдержаться. Извини, рта не даю раскрыть, сам понимаешь — тут не разговаривают, слушают только, головой кивают, крестным знаменем осеняются, в ногах валяются, просят, просят, а что просят? Сам знаешь, сам просил. Иногда ругают, обижаются, не слежу, говорят. Ох, не слежу! Распустились. У самих, как будто, голов нет, будто сами не знают своего предназначенья, будто тайна это за семью печатями! Что только не выдумали — дома построили, книги написали, песни сочинили. Послушать не хочешь? Ну и зря, пою я хорошо. И что дальше? Стали они счастливее? Жили бы себе и жили, все есть, а чего нет, то того и не надо. Грызли бы бананы, апельсины бы лопали, морковку там, была ведь морковка, укропчик был, хорошо помню. Так нет, яблоки им подавай! Ты уж, Максик, не привередничай, слушайся меня, котенок, я ведь плохого не присоветую, а если и присоветую, то сам понимаешь — нужно значит. Покой еще нам только снится. Вижу — устал, осунулся, поседел. Все вижу, все знаю, все помню, обещания держу, исполняю потихоньку. Наверное, материшься про себя, еле сдерживаешься, вижу по глазкам. Хорошо, молчу, молчу. Рада была увидеть тебя, возвращайся, не волнуйся, помню, люблю, и все остальное, что там положено…
…Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр. Он вылез из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая чинить или не чинить проклятый механизм.
От раздумий его отвлек шум в зале, он напоследок огляделся, нащупывая под спецодеждой пистолет, и вернулся к Вике и Павлу Антоновичу, которые пытались взломать дверь в соседний зал, используя подручные средства, из-за чего вокруг образовалась достаточно куча разломанной мебели: выпотрошенных стульев, разломанных в мелкие кусочки столов, а также свернутых в узлы алюминиевых ложек и ножей.
Толку было пока мало, шуму много, но Максим решил, что его помощь не пригодится, поэтому он спокойненько посидит в сторонке, ожидая когда все-таки находящимся в другом зале людям надоест вкушать пищу под аккомпанимент ломающейся мебели, стука и звона, и они догадаются открыть дверь.
Но за дверью тоже были не дураки, а народ вполне веселый, спокойный и находчивый. По ту сторону разгоралось веселье, словно в далекой деревушке на берегу теплого, фосфоресцирующего от обилия планктона океана, где гул прибоя пробуждает дремлющую генетическую память, и на смену унылому и однообразному существованию аборигенов-рыбаков, сидящих в круглых хижинах на сваях, приходит внезапное буйное веселье, наслаждение жизнью, ритмом тамтамов, затеваются бесконечные и абсолютно бессвязные песни о том, «что вижу, то и пою», дикие и агрессивные танцы, переходящие в яростное совокупление под открытом небом.
Там поймали намеченный Викой ритм, подхватили мелодичный звон столовой утвари, кидаемой Павлом Антоновичем, вдохновились спокойствием Максима и творчески воплотили всю эту смесь в веселое стоккато рассыпающегося конфетти, взрывы хлопушек, заразительный смех, переходящий в ржание, хлопки открываемого шампанского, грохот сдвигаемых хрустальных фужеров, неразборчивые тосты, барабанную дробь и стук кастаньетов, чечетку, аплодисменты, шум все увеличивался, втекал под дверь, продирался сквозь узкую щель и бил по ушам. Он погреб, похоронил под своим тяжким телом производимые здесь жалкие звуки, повис на руках, обессилел, утомил, усадил на стулья и заставил просто слушать.
Но маленькой щели оказалось маловато, все остальное давление, напор вакханалии приняла на себя массивная, но не рассчитанная на подобные нагрузки дверь, отчего завибрировала, охваченная мелкой дрожью, ее лаковая поверхность покрылась трещинами, раскалились железные петли, дерево задымилось, вспыхнуло множеством крохотных синих огоньков, стена заметно прогнулась внутрь, как надуваемый воздушный шарик, с громким треском лопалась штукатурка, качалась хрустальная люстра, ее сверкающие подвески принялись поочередно взрываться, щедро рассеивая по залу мелкую крошку.
Давление росло, словно все они погружались в глубоководную впадину. У Вики носом пошла кровь, к счастью, быстро впитывающаяся фильтром респиратора. Павел Антонович, скорчившись на табурете и прижав руки к ушам, зевал выброшенной на берег рыбой. Максим пока особого дискомфорта не чувствовал, но кожей ощущал наступление критического момента, после которого стена вместе с дверью должны будут взорваться миллиардами бритвено острых осколков и обломков, и, не теряя времени, подхватил коллег под руки, заставил их лечь на пол в самом дальнем углу, решив что здесь будет все-таки безопаснее, чем в напичканной печками и ножами кухне, навалил на них столы, упал рядом и закрыв уши и, приоткрыв рот, приготовился к взрыву.
Ничего особенного не произошло, не было ни огня, ни удара взрывной волной, ни бомбардировки кирпичами и люстрами, лишь раздался звук лопнувшего воздушного шарика размером с двухэтажный дом, над забаррикадировавшимися людьми что-то пронеслось, смачно вляпалось в выходящие на улицу обрешеченные окна, закапало, а потом и полилось вниз. Пахло расплавленной резиной. Давление упало, голова у Максима стала пустой и легкой, потом в ней откуда-то появился увесистый стальной шарик и принялся кататься, ударяясь в лоб, затылок, глаза и темя, стремясь пробиться наружу и раскачивая поднимавшегося человека из стороны в сторону.
Описывая хитрые кривые, Максим наступил на чью-то руку, услышал Викин писк, упал на колени, погладил и поцеловал резиновую перчатку с черным отпечатком ребристой подошвы, откинул столешницу, растолкал Павла Антоновича, пополз дальше, слепо ощупывая горячий пол перед собой, добрался до Вики и принялся сдирать с нее что-то вязкое, липкое, с обжигающей начинкой и запахом пережженного сахара. Карамель из девушки получилась отменная. Ожогов не было, но вид у Вики оказался потешный — она чем- то смахивала на Дракончика после похода на шоколадную фабрику, лишь глаза удивленно хлопали из под
