бронежилетом, и замер, ожидая когда все портьеры, шурша, упадут с потолка, прошелестят по спине, затылку, бокам и ногам, соскользнут вниз и уйдут, впитаются в пол, словно сотворенные из воды. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда последние кончики бархата, приятно оглаживая пальцы, тонули в глубине паркета, с трудом поднялся, помог встать Павлу Антоновичу, все еще отплевывающемуся от уже несуществующих ворсинок, и они вошли в Викину лабораторию, которой (в реальной жизни) не существовала.
Они словно очутились внутри чудовищных по величине часов, рядом с которыми всякие там башенные куранты выглядели самыми обычными наручными штамповками — вокруг блестел металл, двигались шестеренки, оси, коленвалы, пружины, анкерные механизмы, сложного виды сукрутины в две четверти, шестигранные колонны, пронизанные отверстиями разнообразного сечения, замысловатого вида колеса и рычаги, приспособленные явно не для человеческих пальцев ни по размеру, ни по форме приделанных к ним резиновых ручек, вделанные в железные пластины молочного цвета каменные пластины, внутри которых клубился туман, громадные маятники, уходящие в такую высь, что в сгустившейся там тьме невозможно увидеть — к чему прикреплены их граненые подвесы, лишь секирообразные грузы величаво проносились мимо людей из одной бесконечности в другую.
В этом математико-геометрическом аду имелся свой порядок и система, порождающие нелинейные эффекты колоссальной машины Беббиджа, перед которой пасовала любая электроника, где все подчинялось тривиальным законам, где ток электронов транспонировался в привычные символы евклидового пространства и аристотелевого мира, и где не находилось места пересекающимся параллельным, множествам перпендикуляров, опущенным из одной точки, логике с неисключаемым третьим и без противоречащих суждений, где все строилось на примитивных математических моделях, и где не было место интуиции, озарению, догадке, инсайду, просветлению, где ценились только скорость операций и объем памяти, и где не было времени для длительного и спокойного созерцания, медитации, сна, наполненных блистательными ассоциациями и открытиями.
Конечно, здесь не существовало программ, длинных бумажных дырявых лент или картонных карточек с квадратными отверстиями, не было здесь и терминалов для ввода и снятия информации, диководов, сиди-ромов и ДВД, сетевых кабелей и мультимедийных причиндалов, здесь человек и машина являлись настоящими и поноправными партнерами, что невозможно при работе на обычных компьютерах, где двигающий мышкой восхищается быстродействием и успокаивает себя туповатостью электрического напарника, удивляется его могуществу и стучит раздраженно по клавишам при «зависании».
Вика сидела на высоком столе, скрестив ноги, положив руки на колени и сложив пальцы в мудру, ее глаза неподвижно смотрели вглубь машины, как будто она медитировала внутри чудовищного мобиля. Вокруг стояли металлические цилиндры с крошечными окошечками, на которые падал узкий пучок света, скользя от одного отверстия к другому. В опасной близости от девушки качались маятники, сдвигались рычаги и крутились шестеренки с острыми зазубринами-ятаганами, горячий воздух плыл над ней, шевеля волосы, сгущался на ее теле, прикрывая наготу нежно-белым облаком-одеянием.
Это казалось священнодействием, высшим пилотажем, искусством, коему и в подметки не годились всякие там профессорские головы, мозговые голограммы, телепатическая ломка, прозвонка устойчивых нейронных связей и прочая ахинея с мудреными названиями, имеющими, как правило, нулевой результат, бессонные ночи, головные боли и бухгалтерские ошибки. Здесь происходил поединок — один на один, партия, сражение, игра, сосредоточение и погруженность в то, что лучше не знать, прикосновение к чужой душе, ее пытка и уговоры, мольба и обман, ибо ничто так не сложно добиться, как интереса у мертвых.
Максиму чудилось — он видит слабое голубое сияние, окутавшее вместилища их добычи, которое натекает на Вику, змеится по ее телу, лижет руки, ноги, спину и грудь, проникает в уши и глаза, но, возможно, это было только самовнушение, красивая картинка. Он ничего не спрашивал и не говорил, он затаил дыхание, прислушиваясь к тишине, к которой теперь привык, сжимал руки в кулаки, ощущая впивающиеся в ладони ногти, сдерживал зевоту и, наконец, встретился с насмешливым взглядом Вики. Девушка каким-то образом умудрилась до него дотянуться со своего места и потрясти за плечо:
— Максим, они у нас, как на ладони. Все до единого. Представляешь? Работы у нас больше не будет, можешь писать заявление на отпуск до конца времен.
Глава тринадцатая. Последний вариант бытия
Стол простирался от рассвета до заката — его начало и конец прятались в густых сумерках, постепенно переходящих в предрассветную и послезакатную серость, словно кто-то припорошил мелом горячий черный гудрон, сменяющиеся белесым восходом и таким же беловатым, холодным, слепым и медленным, как пещерные рыбки, закатом, затем на него сыпали рис, сахар, снег, так что самое освещенное место, как и полагалось, приходилось на самую середину, что, впрочем, отнюдь не шло на пользу расставленным там наиболее выдающимся и экзотическим яствам — яркие краски фруктов и овощей, мяса и разноцветных бутылок, цветов в высоких вазах с золотистыми драконами, никель и хром приборов, монограммы салфеток и полотенец выцветают под полуденным солнцем, становятся блеклыми, покрытыми пылью, похожими на декорацию и бутафорию из воска и папье-маше, и такая неприглядность режет эстетский глаз можердома, и он, жертвуя высококлассной сервировкой и меню, рассаживает гостей вопреки заранее обговоренной схемой и надписанными витиеватым почерком карточками с золотым обрезом.
Я несколько опоздал на торжество и, потирая грудь, вышел на полянку, когда все почти расселись, устроились, заткнули за воротники салфетки, дамы попудрили носики, вышколенные официанты разлили в рюмки, фужеры и стаканы соответствующие напитки, послышался первый звон нетерпеливых ножей и вилок, голоса еще не переросли неразборчивый, с трудом уловимый шепот, обычно тлеющий между супружескими парами, что продолжают с разгорающейся ненавистью выяснять никому не нужные и неинтересные отношения, свежий воздух, гуляющий по вершине холма, еще не пропах перегаром и дымом сигарет, запахом изо ртов, потом, сдобренным парфюмерией, траву не усеивали обрывки бумаги, окурки, пробки, железная мелочь и пустые бутылки, которые, как бы не боролись с этим официанты, накапливались в таких местах громадными безобразными кучами, небо в зените синело, как медный купорос, его обрамляли, словно волосы монашескую тонзуру, белые кучевые облака, за которыми шли темные тучи, угрожающе грозового вида, прорезающие темноту заката и рассвета лохматыми молниями, затем сливаясь с ночью на той стороне земли.
Меня заметили не сразу, так как по договоренности сюда все пришли как обычные люди — без охраны, телохранителей, собак, киборгов и зомби, оставив дома оружие и недоверие, от которого не то что им, но и простому человеку избавиться, пусть и не навсегда, а всего лишь на несколько часов сложно, а потому это потребовало столь серьезного психологического усилия, которое при соответствующей медикаментозной обработки обратило подозрительность в самую обычную халатность, равнодушие к своей жизни и, вместе с тем, веселую приподнятость, будто с плеч атланта наконец-то свалилась адская тяжесть небесного свода, и хоть она и придавила все живое на свете, но теперь можно свободно шевелить руками, плечами, разминать шею и получать вполне определенное удовольствие даже оставшись совсем одинешеньким в погибшем мире.
Меня мазали взглядами, женщины таинственно улыбались, мужчины потирали веки, я же внимательно разглядывал каждого из них, стремясь сохранить внутри себя эту картину, ловко перехватывая взгляды хорошеньких блондинок и брюнеток, мужественно усмехаясь и покрывая глаза непроницаемым пеплом пережившего трагедию героя. Единственно, мне не понравилась некая однообразная розоватость дам, но, при здравом размышлении, здесь имелся свой резон и выигрыш — чем могут хвалиться всемогущие, счастливые, независимые, равнодушные к мирской суете люди?
Нет, здесь явно не находилось места тщеславию, выпендрежу, оригинальности и прочим забавам нищего человека, здесь нет нужды подтверждать собственную уникальность, единственность, хвастаться дорогими безделушками и безумно дорогими красотками. К слову сказать, какая-нибудь красотка сюда так просто и не попала бы, среди этих счастливцев сие признавалось дурным тоном, здесь в цене — простота в обращении и самая обычная, незамысловатая любовь и верность, с которыми, при таких возможностях, проблем не возникало.
