холод никому не хотелось.
Максим и Вика давно уже оперлись на спины друг друга, что позволяло лучше улавливать поднимающееся тепло, концентрировать его в районе поясниц, в результате по телам расползалась невероятная нега, словно они проводили время не на старой заброшенной помойке, а в уютной супружеской постели, прижимаясь задами и прикрывшись пуховым одеялом после нескольких часов безумной любви, причем этот приступ гедонизма вытеснил из голов все мысли, относящиеся к делу и к делу не относящиеся, превратил промерзшие некогда мозги в горячую, ничего не соображающую рисовую кашу, а закипевшая воля постепенно испарялась, поднимаясь вместе с дымом в черное небо.
Если бы Максим не был настолько тяжел, а Вика настолько хрупка, то он давно бы погрузился в очередной сон, который наверняка должен представлять абсолютную черноту, наполненную покоем, или, по крайней мере, он мог бы увидеть как они с Викой вот так сидят на теплой мусорной куче, он чувствует сонливость и засыпает, и ему опять снится куча, и так до бесконечности, но в любом случае ему пришлось бы опереться всей массой на хрупкую Викину спину, не защищенную даже бронежилетом, отчего та наверняка переломилась бы тростинкой или сложилась пополам, как циркуль, поэтому ему приходилось с несвойственной ему тщательностью себя контролировать, отбиваясь от накатывающих все чаще и чаще прозрачных теней сновидений, а вдобавок подтянуть к груди ноги, насколько позволяли бронежилет и арсенал, и периодически пытаться положить на сложенные на коленях ладони еще и собственный подбородок, но это не очень получалось, словно в спине со скрипом растягивалась тугая пружина а потом так же со скрипом сжималась, приводя его обратно в вертикальное положение.
Наверняка Вике его движения и шевеления, точно у Ваньки-встаньки, не нравились, но она ничего не говорила, догадываясь, что слова не пробьются сквозь густую патоку тепла, окутавшей их, и лишь слегка поводила плечами, как будто между лопаток очень сильно чесалось, и продолжала настукивать на своем ноутбуке, провод от которого, на удивление белесый и какой-то голый, неприятно напоминающий крысиный хвост, обматывал ее руку, пролегал между их спинами, слегка шевелясь то ли сам по себе, то ли его дергала сама Вика, шел мимо Максима, касаясь плаща сукрутинами, спускался с кучи и терялся во мгле, в разноцветной мозаике еще множества таких же мусорных куч, но тлеющих гораздо активнее и распространяющих столь жуткую вонь, по сравнению с которой горящая пластмасса благоухала мятой и ладаном.
От каждого движения партнерши Максим вздрагивал, на мгновение настолько вываливался в реальность, что чувствовал ужасно промозглый холод, незримым стражем стоящий на самом пороге их уютного эфемерного мирка, и откуда долетали до лица редкие капли дождя, не успевая испариться в потоках все больше и больше раскаляющегося воздуха, но затем он также мгновенно выпадал из неуютного мира, закрывал глаза, тянулся подбородком до коленей, разгибался и получал электрический разряд женскими плечиками.
Слои бумаги под Максимом постепенно оседали, утрамбовывались, сквозь них медленно, но верно прорастали острые пики компьютерного хлама, к тому же горячего, впивались в зад, но пока еще не могли окончательно проколоть толстую ткань плаща и штанов, хотя Максим начинал ощущать некоторое неудобство, словно под одежду заползли хитрые муравьи, решившие освободить родной муравейник от такой напасти, как люди, и принялись его кусать за кожу ягодиц, что не очень больно, но на то крошечные зверюги и были умными, что захватили с собой еще и спички, и теперь чиркали ими там втемноте и тесноте по размокшим спичечным коробкам, подносили слабые и быстро гаснущие огоньки к меткам укусов, заставляя чувствовать некоторое неудобство, хотя спички еще не могли столкнуть с нагретого места бронированную храпящую массу, так что очередь, видимо, была за огнеметами и противопехотными минами.
Вика тоже стала ощущать нарастающий разогрев мусора, так как задвигалась интенсивнее и уже безотносительно к раздражающему покачиванию взад и вперед Максима, закрутила головой, рассматривая бумагу под собой, слегка приподнялась и подоткнула побольше складок плаща, выпустив зажатый их поясницами шар тепла, отчего по спинам прошел небольшой ток холода, но потом все успокоилось, огненный цветок вновь пророс, пустил корни, набрал бутон, полный нирваны и неги, с проступающими капельками росы равнодушия и забвения, прикоснулся к людям и лопнул тысячами мельчайших лепестков, облепившими их пояса, пустившими новые корни и стебли, на этот раз полностью поглотивших Максима и Вику, заключив в коконы и изолировав от бесконечной вонючей помойки.
Мир удивительным образом стал преображаться — капли дождя заиграли всеми цветами радуги и повисли в воздухе, превратившись из маслянистой жидкости, после которой на ткани и коже остаются темные пятна с черными вкраплениями, в крохотные бриллианты или звезды, создавая иллюзию то ли ювелирной лавки, где эксцентричный хозяин развесил драгоценности на невидимых нитках на фоне антрацитовой бархатной портьеры, то ли космического пространства, где-то ближе к спиральному рукаву галактики, и это, по сути малозначительное событие заставило иначе взглянуть на окружающий бугристый и неестественно разноцветный ландшафт.
Теперь это казалось вычурной инсталляцией гениального мусорщика, который вываливая случайным образом свозимый со всего города мусор и поджигая его в не менее случайном порядке, причем совершенно неправильно — наваливая сверху вот такие рулоны бумаги, от которых воспламенялись и сгорали лишь поверхностные слои, оставляя нетронутыми сердцевины, слегка припорашивая их легким пеплом и спекшимися комками, которые со временем облетали и открывали разноцветное великолепие пивных банок, бутылок, обломков машин, книг и журналов, вычислительной техники, мумифицированную пестроту трупов кошек и собак, скалящих мертвые пасти и отражая свет желтыми клыками, стеклянные реторты из разгромленных цехов подпольных самогонщиков с остатками полупереработанной бурды столь чистых спектральных цветов, что страшно было предположить — из какой же химической дряни гнался спирт.
В некоторых местах попадались детские игрушки — куклы, мячи, велосипеды, сохранившие внешнюю веселость, если не обращать внимание на их увечья, из одной кучи даже торчали башни игрушечной деревянной крепости, обгоревшей так, что создавалась достоверная иллюзия сожженного города на высоком холме.
Сейчас все это пиршество отбросов открыло под звездно-бриллиантовым светом некую долго утаиваемую сущность, скрытое очарование, свидетельствующее о том, что любая, даже самая ценная вещь — творение великого мастера, гордость народа и радость ребенка — на самом деле — лишь неоформившийся, страшноватый и эклектичный зародыш с жабрами и хвостом, мозгом рептилии и примитивными инстинктами, который целиком и полностью привязан пуповиной к тому, кто его творит и кто им владеет, не имея ни свободы, ни жизни как таковой, перемежающий сон и странное бодрствование в замкнутом мирке, куда извне доносятся невнятные голоса и непонятная музыка, и только здесь, именно здесь среди таких же отбросов они по настоящему рождаются на свет, получают свободу, избавляются от ненужных жабр, вдыхают чистый воздух, их больше не душит пуповина, они сами вольны выбирать себе пищу и полностью отречься от хозяев, именно здесь для них настоящая, реальная жизнь, и не следует удивляться — почему она столь скоротечна, столь безобразна и столь похожа на обычную помойку — сами оглянитесь вокруг!
Но даже в здешнем угрюмом месте, если избежать аутодафе на дрянном и слабеньком огне, часто сметаемом мокрым ветром, отчего мучения лишь растягивались, можно вполне сносно существовать и даже получать удовольствие, беседовать друг с другом на своем тайном языке ненужных вещей, дружно свистеть во след наглым крысам-трупоедам, враждебно разглядывать порой приходящих сюда своих бывших хозяев и молить мусорного бога, чтобы он не дал незваным гостям зрения и сил что-то вновь найти полезное для себя, запихать в мокрую, холодную и давно мертвую матку холщового мешка и уволочь воющую от тоски жертву обратно в каменные палаты родильного города.
Вика и Максим взирали на приоткрывающиеся вокруг загадочные чудеса обычных городских отбросов, но шепотом и ветром сказанная истина пронеслась мимо сознания, точнее — не совсем мимо, она наполнила его идеальную пустоту, но, как не старалась, так и не смогла найти там зеркала рефлексии, которое должно быть у всех людей, даже самого маленького, мутного, разбитого и неоднократно заклеенного зерцала, и ей ничего не оставалось, лишь сгинуть, умереть в стерильных комнатах, не сумев прорваться в зазеркалье, в надежде обрести еще одну, возможно недолговечную, а возможно — и наоборот, как знать, жизнь, чтобы таким же тихим шепотом влиться еще в какого-нибудь нищего философа, заставив поделиться ею с чем-то более надежным, нежели память, например, бумагой, и в результате распространиться по земле
